Последние Романовы - Семен Любош

И затем сообщает о чувствах благодарности к господу «за чудесное спасение дорогого папа от всего нашего сердца».

Такова грамотность и таков стиль самодержавнейшего Александра III.

Александр III был после Петра самой крупной фигурой на престоле русских царей, с той, впрочем, разницей, что Петра назвали еще Великим, Александр же был только большой.

Из всех неограниченных русских самодержцев XIX столетия Александр III был самым ограниченным, хотя никаких решительно «конституциев» не признавал.

Александр III был ограничен не парламентом каким-нибудь, не волею народа, а «Божией милостью».

Об этом свидетельствует не только беспомощный лепет его дневников.

Но Александр III имел и немаловажные личные достоинства.

Он имел преимущество, часто присущее людям тупым и ограниченным: он не знал сомнений. Решительно ничего гамлетовского не было в нем. У него была воля, был характер, была полная определенность в мыслях, насколько они у него были, в чувствах и в поступках.

Когда он посылал людей на виселицу, он при этом слез не проливал, хотя он не был и злым человеком. Вообще, в нем не было ничего патологического.

Александр III был здоров, как Тарас Скотинин, ломал подковы, сгибал серебряный рубль и мог бы, как фонвизинский герой, прошибить лбом ворота.

Кстати, лоб у него был высокий, но от лысины.

Трудно сказать, насколько неожиданно было для него вступление на престол. Александру II было только 63 года, и он был здоров. Но война его с «крамолой» приняла такие острые и беспощадные формы, что катастрофы можно было ждать со дня на день, с часу на час.

Все знали, что новый царь — неукоснительный враг всяких «конституциев», а также и всего того, что было в реформах Александра II от либерализма. Все ждали от него соответственных поступков, но тут сказалась спокойная уравновешенность его характера.

После катастрофы 1 марта 1881 года естественно возникал вопрос:

Что же дальше?

Неужели в этих жертвах иссякли силы революции?

Александр ждал. Он выслушивал робкие попытки Лорис-Меликова к созданию чего-то вроде законосовещательного органа, даже положил на проекте лорис-меликовского конституционного суррогата одобрительную резолюцию, выслушивал либеральные речи Константина Николаевича, Милютина, Абазы, Валуева, выслушивал и речи ярых противников каких бы то ни было либеральных уступок, и ждал. Наконец, он убедился что революционеры обессилены и что никакого организованного выступления либералов опасаться не приходится, — и выпустил известный манифест от 29 апреля о незыблемости самодержавия.

Лорис-Меликов, Абаза и Милютин ушли, Константин Николаевич устранился от двора.

Манифест от 29 апреля был составлен Победоносцевым и Катковым, которые и становятся вдохновителями нового царствования. Впрочем, эта роль принадлежала Победоносцеву в гораздо большей степени, чем Каткову, не только потому, что и как личность Победоносцев был крупнее, но и потому, что Катков умер в 1887 году, а Победоносцев действовал во все время царствования Александра III, пережил его и после его смерти еще более десяти лет был одной из самых ярких политических фигур царствования Николая II.

Императрица Мария Федоровна,

жена императора Александра III

У Александра III было немало достоинств, между прочим, и то, что он, не имея своего, не был ревнив к чужому уму. А Победоносцев был одним из умнейших наших бюрократов.

Под самодержавные вожделения царя Победоносцев moi; лучше всякого другого подвести идеологическое основание.

Острый аналитический ум Победоносцева был исключительно силен в деле отрицания.

В книге, выпущенной Победоносцевым анонимно, в «Московском сборнике», заключается как бы общая сводка всего того, что отрицает бывший обер-прокурор Синода.

Победоносцев отрицает: отделение церкви от государства, свободный брак, конституционализм, идею народоправства и парламентаризм, или «великую ложь нашего времени».

Затем отрицает суд присяжных, свободу брака, периодическую печать, свободу совести, выборное начало, логику, право разума.

Во что же верит Победоносцев?

Он верит в то, что существует, насколько это существующее не испорчено вредными «новшествами». Он настолько умен, что не поет никаких дифирамбов существующему. Он знает, насколько оно плохо и несовершенно, но он полагает, что всякие перемены в сторону новшеств не улучшают, а ухудшают существующее. Поэтому, он предпочитает, чтобы все осталось, как оно есть.

Победоносцев не одинок в этой идеологии и даже не оригинален. Раньше и с большим литературным блеском проводил эти идеи самый последовательный, самый искренний и серьезный из апологетов реакции Константин Леонтьев.

Но разница в том, что Константин Леонтьев, врач по образованию, умерший монахом, из-за своих убеждений пожертвовал служебной карьерой (дипломатической), стал вразрез со всем современным ему течением жизни и никогда не добивался практической возможности перекрашивать жизнь по своему византийско-аскетическому идеалу.

А Константин Победоносцев далеко не обладал тем пафосом веры, по которому строил свою жизнь Леонтьев, четверть века стоял у самых источников власти и топтал все живые ростки жизни, ничем лично для нее не жертвуя и пользуясь всеми прерогативами и благами.

В реакционности Леонтьева было нечто от духовной аристократичности Ницше, а в белом нигилизме Победоносцева было нечто от полицейского участка и застенка инквизиции.

Алеша Карамазов, выслушав легенду «о великом инквизиторе», рассказанную Иваном Карамазовым, восклицает:

— Твой инквизитор в Бога не верует, вот и весь его секрет.

В этом же был весь секрет и нашего обер-прокурора Священного синода.

Победоносцев не только в Бога не верил, он ни во что не верил. Этот столп казенной Православной церкви, если б встретился с Иисусом из Назарета, вновь пришедшим на землю, уж, конечно, не выпустил бы его на «темные стогны града», а поспешил бы отправить его в участок, ибо на костер уж не отправляли людей даже при Александре III, а то запер бы он «неудобного революционера» в какую-нибудь из самых мрачных и самых надежных и безнадежных монастырских темниц.

Что же, однако, делать с Россией, которая, как-никак, а все же неудержимо и стихийно растет и в этом своем росте никак не укладывается в казенные колодки «православия, самодержавия и народности».

В этом единомысленны и эстетически византийствующий Леонтьев, и бюрократически кощунствующий Победоносцев.

Россию надо «подморозить».

Надо остановить ее рост, убить в ней жизнь и движение, иначе эта презренная