Адмирал Колчак - Валерий Поволяев

– Ну! – нетерпеливо проговорил Василий Иванович.

– Погоди чуть. Дай размяться. Я ведь столько лет не садился за инструмент. Забыл все. – Он снова пробежал пальцами по клавишам, дернул расстроенно головой, будто его контузило и последствия контузии допекают до сих пор, вздохнул, опустил руки, виновато глянул на отца, на Сонечку и вновь ударил пальцами по клавишам.

В том саду, где мы с вами встретились,Ваш любимый куст хризантем расцвел,И в моей груди расцвело тогдаЧувство яркое нежной любви... [63]

Голос у Колчака был похож на голос Василия Ивановича – в меру сиплый, собственно, как у многих людей, близких к музыке, но поющих время от времени и всякий раз испытывающих неловкость перед инструментом, перед людьми, находящимися рядом, перед самим собою.

Отцвели уж давноХризантемы в саду,Но любовь все живетВ моем сердце больном.

Опустел наш сад, вас давно уж нет,Я брожу один, весь измученный,И невольные слезы катятсяПред увядшим кустом хризантем.Отцвели уж давно...

Голос Колчака угас, он вздохнул, опустив голову, тронул несколько клавиш, беря заключительный аккорд, и повторил тихо и печально:

– Отцвели уж давно...

– Браво! – Отец захлопал в ладони. – Ты очень проникновенно спел романс.

Александр на похвалу никак не отозвался, вновь взял несколько аккордов, прошелся пальцами по клавишам; Василий Иванович наморщил лоб, вслушиваясь в мелодию, которую играл сын: было в ней что-то знакомое, но... Нет, в ней было больше незнакомого, чем знакомого. Колчак пропел первую строчку романса «Гори, моя звезда» удлинив ее на одно слово – добавив еще одно «гори», потом пропел вторую, взяв старую строчку, из прежнего текста, тряхнул головой протестующе – вторая строчка не уложилась в музыкальный размер, взятый им, третья строчка «Ты у меня одна заветная» легла точно, и Колчак одобрительно наклонил голову. Глянув на Сонечку, улыбнулся скупо, краем губ... Четвертая строчка «Других не будет никогда» также не вместилась в размер и требовала переделки.

– Интересно, интересно, – проговорил Василий Иванович одобрительным тоном. – Твой вариант романса действительно лучше. А ну, пропой еще!

Послушно кивнув, Колчак сделал несколько вступительных аккордов – на этот раз более сжато, и получилось более печально, и это дошло до Василия Ивановича, глаза у него потеплели – печаль ведь всегда трогает душу, – пропел первый куплет романса целиком.

– Не вмещается в размер, – пожаловался он.

– Вижу, сын. Вторая и четвертая строки. Их надо переделывать. Но нашего таланта на это не хватит. Надо приглашать профессионала.

– Это уже после войны.

– А мелодия получается неплохая. Не думал, что тебе может прийти в голову такое... У тебя есть задатки талантливого композитора.

– А в Петербурге, в Академии наук, говорят, что он талантливый исследователь, – добавила Сонечка.

– В Главном морском штабе считают – талантливый офицер.

Василий Иванович подхватил игру, предложенную Сонечкой.

– А в Императорском географическом обществе Саша – в числе самых сильных картографов.

Колчак рассмеялся.

– Хвалите, хвалите. Смотрите только, не перехвалите – вдруг забронзовею!

Свеча, стоявшая на пианино, задергалась, затрепетала; небольшое, похожее на осенний лепесток, сорванный с ветки, пламя приподнялось над черным шпеньком фитиля и поплыло в воздухе. Оно плыло долго, будто маленький светящийся шар, устремляясь по косой в угол комнаты, но до угла не дотянулось и угасло.

– В красный угол устремилась свечка, – шепотом произнесла Сонечка.

– К иконам, – подтвердил Василий Иванович.

Но икон в гостинице не было – не положено.

«Не к добру это», – мелькнуло в голове Колчака, он почувствовал, как у него дернулась правая половина лица, прижал к щеке руку, задохнулся едва слышно – в конце кондов все приметы касались его одного: ведь он уходил на фронт, а отец с Сонечкой оставались здесь. А здесь пули свистеть не будут. Ни в Иркутске, ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге.

Ему показалось, что спина у него сейчас выглядит слишком сутулой – будто гнутая, с искривленным позвоночником и выступающими острыми костлявыми гребнями-лопатками, он поспешно выпрямился, зажег свечу, проговорил просто и спокойно:

– Сквозняк.

На следующий день, 5 марта 1904 года, в Градо-Иркутской Михайло-Архангельской церкви состоялось венчание Александра Колчака с Сонечкой Омировой. В книге бракосочетаний сохранилась соответствующая запись. В графе «звание, имя, фамилия, отчество и вероисповедание, который брак» Колчак записал следующее: «Лейтенант флота Александр Васильевич Колчак, православный, первым браком, 29 лет».

В той же графе по поводу невесты записано следующее: «Дочь действительного статского советника, потомственная дворянка Подольской губернии София Федоровна Омирова, православная, первым браком, 27 лет».

Далее, в графе «кто совершил таинство» указано: «Протоирей Измаил Ионнов Соколов с диаконом Василием Петелиным». «Кто были поручители» у жениха: «Генерал-майор Василий Иванович Колчак и боцман Русской полярной экспедиции шхуны „Заря“ Никифор Алексеевич Бегичев». У невесты: «Подпоручик Иркутского Сибирского пехотного полка Иван Иванович Железников и прапорщик Енисейского сибирского пехотного полка Владимир Яковлевич Толмачев».

Вечером в гостинице, в номере со старым пианино накрыли стол, пригласив, как и положено, поручителей-офицеров, сибирских пехотинцев, которые так же, как и Колчак, готовились отбыть в Маньчжурию, боцмана Бегичева и старинного знакомого Василия Ивановича, худенького, сморщенного, как сушеный гриб, дедка, украшенного тремя серебряными Георгиями, с которыми они, будучи еще юношами, ели землю на склонах Малахова кургана, а потом вместе выбирались из плена. Дедок ел мало, говорил тоже мало, Василий Иванович пытался его расшевелить, но попытка не удалась – дедок и вовсе замкнулся, сделался угрюмым, как сыч.

Впрочем, из застолья он не выпадал, скорее напротив, оттенял собравшихся и потому органично вписывался в вечер. Колчак подумал о том, что если бы не было такого дедка, его надо было бы придумать как некий барометр, по которому можно определять собственное состояние.

Когда прозвучали первые тосты и молодые расцеловались, Колчак выдернул из-за воротника форменного морского сюртука салфетку, произнес, обращаясь к собравшимся: «Простите меня, я отлучусь на десять минут», – извинился перед женой и вышел из номера.

Он появился в номере ровно через десять минут – можно было часы проверять, – и в затемненном, пахнущем свечным варом помещении сделалось светлее, даже на улице, чей серенький морок неохотно пробивался в номер сквозь запыленные стекла, и то стало светлее – в руках Колчак держал букет белых гвоздик.