Дорогие американские авиалинии - Джонатан Майлз

Разумеется, весь мой «План Маршалла» пошел прахом, когда Стелла ушла. Через два дня я уже вновь распоряжался за стойкой в «Ставках», разливая свои знаменитые «двойки»: стопку клиенту, стопку себе. Через несколько дней я опять попробовал позвонить Стелле, надеясь, что период критического осмысления закончился. На сей раз я нарвался на ее мать, и вы можете представить, что там было. Мне пришлось повесить трубку, а то я вот-вот мог бабахнуть ярким пламенем. Я написал Стелле несколько длинных писем — ну, не таких длинных, как это, — но они остались безответными. Тогда однажды ночью, в три часа, — вот опять этот жуткий час; Господи Иисусе, сколько отчаяния и крови выплескивается, когда кукушка прокричит трижды, — я набрал их номер и в каком-то необычайно гадком и плаксивом отупении заявил ее отцу, что у меня есть права, я должен видеть дочь, что Стелла похитила Крупичку, украла ее, и что я разнесу весь их чертов дом, но своего добьюсь.

— Бенджамин, — мягко проговорил он, — ты сам себе худший враг. Ложись-ка спать.

— Я все про вас знаю, Фрэнк, — сказал я.

Как бы с угрозой, р-р-р.

Он, похоже, не понял, куда я клоню. Или оказался более ушлым ходоком, чем я думал. (Должно быть, я рассчитывал, что он сразу перетрухает, прикроет трубку ладонью и зашепчет фальцетом: «Что? Что? Господи, что ты знаешь?»)

— Примите уверения, — заорал он в ответ, — что удовольствие взаимно.

В том уквашенном состоянии я только и придумал ответить: «Наоборот», ответ бессмысленный и даже нескаламбуренный. Фрэнк вздохнул и дал отбой, так что я орал в гудящую трубку, пока там не раздался обычный нарастающий перезвон и обычный гундосый голос телефонной барышни не подсказал мне, что если я хочу позвонить, то нужно нажать рычаг и так далее. Этот звонок, видимо, окончательно вывел Стеллу из себя, потому что где-то через неделю я получил от нее письмо. Написанное от руки, датированное, удручающе формальное. Основная мысль: все кончено. Поладить снова нечего было и надеяться, я чувствовал лишь одно — вину, а это показывает, что я не совсем уж был бесчеловечным, хотя муки совести, в конце концов, есть проявление эгоизма, так что еще, блин, хуже. Крупичку я смогу видеть только после того, как пройду курс лечения от алкоголизма в специальной клинике и исполню еще кучу разных епитимий, а Фрэнк — она назвала его «мой отец», а не «папа» — уже собрал команду юристов, которая этого добьется. Она признала (считаю, любезно), что не один я во всем виноват, но писала, что теперь ей нужно «попросту» заняться своей жизнью, а я должен заняться своей. И подписано: «С грустью, Стелла».

Так мы и сделали. Или почти. Стелла, во всяком случае, за свою жизнь взялась. Она защитила докторскую в Пеппердайне и получила место преподавателя в университете штата Калифорния, где работала несколько лет, пока не встретила Джонатана, чиновника из системы среднего образования с двумя сыновьями от первого брака, и не вышла за него, а после этого открыла в Пасадене оранжерею, и дела у нее, похоже, идут вполне успешно. (Сайт у них крутой, во всяком случае. Сто сортов камелии в наличии.) Я знаю все это потому, что в девяностых я несколько лет был у них в списке получателей рождественских писем — по ошибке, я сразу понял. Благодаря этим письмам я узнал, что Джонатан — фамилия его Кейл, пишется как капуста,[89] так что я всегда представлял его помесью знаменитого Джона Кейла из «Велвет андеграунд» и Зеленого гиганта с этикетки консервной банки — увлекается спортивной рыбалкой и альпинизмом, хотя после травмы колена в 96-м или 97-м альпинизм накрылся. А еще он винный коллекционер, так что в отпуск их семейство катается почти по тем же маршрутам, которые нарезал по глобусу мой наставник Дирк, надегустировавшийся до одури в Чили, Франции, Португалии, Новой Зеландии. В одном из рождественских писем говорилось — такой выпендреж, как я понял, — что «вложенная в конверт винная пробка» — счастливое напоминание о поездках прошедшего года, но мое письмо пришло без пробки. Я даже выудил конверт из мусора, чтобы проверить. И где, черт возьми, моя пробка? Что ж, может, меня все-таки не случайно включили в список адресатов. Я представил, как они спорят, вкладывать ли пробку в мой конверт. Я так и слышал голос Стеллы: «Нет, а то он ее еще съест».

Ну а что же я? В общих чертах вы мою повесть уже знаете. Труднее всего было что-то сделать с Крупичкиными подгузниками, забытыми Стеллой. В корзинке под пеленальным столиком их было пятьдесят, аккуратно сложенных. Благотворительная больница из-за такого хиленького пожертвования не стала бы суетиться. Я понимал, конечно, что и сиротские приюты еще где-то есть, но, поскольку они больше не зовутся приютами, не знал, как искать их в телефонном справочнике. В местном «Убежище избиваемых женщин» к моему предложению отнеслись подозрительно, будто пятьдесят подгузников — троянский конь, который поможет мне проникнуть к ним и засветить в глаз девице-другой. И только через год у меня хватило духу выбросить подгузники на помойку.

Как и потребовала Стелла, я обратился в учреждение, где лечат алкоголиков, — захудалую, но очаровательно сельскую клинику за городом, там на лужайках паслись большие стада оленей, и однажды я видел медведя, хотя мне никто не поверил. Правда, к тому времени Крупичка уже закончила колледж. А в долгом промежутке я превратил себя в жутковатое чучело и решил, ничего на деле не решая, что буду вести себя как чудовище, каким я, мне казалось, всегда был внутри. Или это Стелле казалось, разницы нет. Незадолго до отъезда из Нового Орлеана я путался с такой же алкоголичкой, разведенкой по имени Сандра. Она утверждала, что когда-то была манекенщицей, но, посмотреть на нее, звучало это неубедительно. Еще она постоянно рассказывала, что отсосала у Мика Джаггера в 75-м во время американских гастролей «Роллинг Стоунз», но, вы понимаете, сомнения те же. Мы кочевали из бара в бар, дрались, теряли туфли, как влюбленные из рассказов Буковски. Как-то раз, когда она делала со мной то же, что, по ее словам, сделала с Миком Джаггером, я в последнее мгновение выдернул, чтобы поступить в точности как те тыкающие неандертальцы на кассете у Жирняги Феликса. Мне пришлось на секунду удержать Сандру за волосы. «ТЫ… КОЗЕЛ… ЕБАНЫЙ!» — завизжала она, хватая с полу мою рубашку и вытирая щеку. Наверное, я предполагал, что после этого мне станет легче, что это как бы скрепит мой приговор. Но вместо этого стало еще хуже. Вдобавок исполнение было никаким — Феликс поставил бы мне двойку. Даже чудовищем я вышел никудышным. Я попросил у Сандры прощения и махнул еще пару-тройку стопочек, пока она, чтобы поправить себе настроение, в очередной раз пересказывала историю про Джаггера. Похоже, он обаяшка, этот Мик. Если ему пощекотать яйца, вам достанется улыбка лепрекона.

Гляньте-ка, дорогие Американские авиалинии. Утро наступает. Как говорил один мой приятель-саксофонист в Новом Орлеане, когда рассвет заставал его со стаканом в руке, «солнце опять поймало меня за жопу». Его звали Чарли, он умер от передозировки героина десять лет назад. Однажды я устроил Стелле сюрприз на день рождения с участием Чарли, он прятался в ванной и вдруг оттуда заиграл на саксофоне «С днем рожденья тебя». Чудесный миг, я почувствовал себя королем, но вот Стелла, вопреки моим надеждам, не вполне почувствовала себя королевой. Закончилось тем, что она расплакалась из-за того, что гости были, как она заявила, в основном мои друзья, а не ее. Я мог бы напомнить ей, что у нее и вообще друзей было негусто, но все же не настолько я был туп. Стелла строго судила людей, и мало кто отвечал ее высоким стандартам. Те немногие друзья, что у нее имелись, постоянно подвергались самому придирчивому разбору, в основном на предмет моральных прегрешений. А я никогда не просеивал людей, и они прибивались ко мне и отчаливали без особого паспортного контроля. За годы работы за стойкой примиряешься с человеческими слабостями — во всяком случае, так мне всегда казалось. Один завсегдатай «Ставок», мужик под шестьдесят, который когда-то был успешным финансистом, но пошел ко дну после какого-то темного дельца, твердил: «Я буду говорить с любым, на одном из трех условий. Либо вы меня смешите, либо заставляете думать, либо у меня на вас встает». Услышав это в пятый или шестой раз, я спросил его, а что бывает, когда он встретит такую редкую человеческую особь, которая исполнит все три условия. «Делаю предложение», — ответил он. Что ж, нам никогда не удавалось толком подсчитать его жен. Последняя была филиппинкой, злые языки судачили, что он ее выписал по почте.

Вокруг меня почти все еще спят: скрючившись на тощих белых раскладушках, или на картонных подстилках, или на жестком синем ковролине, или скособочившись на стульях, подставленных к стенам да к окнам; пересохшие рты раскрыты — точь-в-точь трупы на месте бойни. Сладенький розовый свет льется в окна, превращая пылинки в парящие блестки. Похожие на маленьких морских тварей, зависших в воде, или какие там еще бывают затертые сравнения. Уже приехали мойщики окон — в какую жестокую рань им приходится вставать; хотя для кого-то из них это удачный способ избежать утренних пробок. В общем, бодрячки. Вот этот, что моет недалеко от меня, выглядит вполне беспечным. Коротышка мексиканец с плоским лицом майя, он натирает стекло губкой, насаженной на двухметровую рукоять. Я часто слышал, что среди маляров, которые красят помещения, много алкоголиков, и объяснение этому дают такое, что пить вынуждает каждодневное восьмичасовое созерцание разных оттенков белого. Вот интересно, а как обстоит дело с мойщиками окон, которые вечно выглядывают или заглядывают в застекленный мир, нечувствительный к их прикосновениям? Кроме, наверное, Томаша из Кундеры,[90] который превратил мытье окон в отличный способ знакомиться с девушками. Но только он вымышленный персонаж. Не могу представить, чтобы мой мексиканский друг кого-нибудь снял благодаря своей оконной швабре. Да, вот так. Восемь часов мерцания бежевого-молочного-песочного-кремового-алебастрового-серебряного-жемчужного, непроницаемая плотность стекла, вина за ребенка, брошенного ради написания смехотворно невечных поэтических строчек. Наверное, у всех нас есть свои извинения, свои оправдания, как сказал бы Дирк, — причины, по которым мы хотим сбежать от жизни на время, а иногда и надольше. У одних лучше, у других хуже, только и всего. Ох ты, у мойщика сотовый зазвонил. Наверное, рассказывают ему анекдот, потому что он заливисто хохочет, почти до слез. Не могу понять разговор; когда-то я неплохо рубил по-испански, но, как многое в жизни, утратил и это. Мойщик складывается пополам от неистового веселья и так громко смеется, что несколько спящих бездомных просыпаются, угрюмо зевают и бросают беспокойные взгляды в мексиканском направлении. Проснись и пой! В Америке утро, понял, да?