Богема - Рюрик Ивнев

Я начинал понимать Соню, сказал ей об этом горячо и искренне. Она просияла.

— Значит, наша дружба не разрушится ни при каких обстоятельствах.

После небольшой паузы спросила:

— Ты хочешь кушать?

— Нет.

— А чай выпьешь?

— Да.

За чаем мы говорили, будто никогда и не расставались.

Сергей Есенин и Федор Раскольников

Гостиница «Люкс» на Тверской отведена для приезжих ответственных работников, но в виде исключения в нее временно поселили руководящих деятелей Москвы, которым жилуправление не подыскало подходящей квартиры.

Около восьми вечера мы подошли к одному из номеров четвертого этажа. Постучали. Ответа не последовало.

— Раз он хотел меня видеть, — сердито произнес Сергей, — надо было прийти днем.

— Но он приглашал вечером, — ответил я, — назначил когда: восемь часов.

— Мало ли что! Времени у него не хватает. Пришли бы днем, было бы лучше.

— Сережа, ты рассуждаешь, как ребенок!

— А ты — как чиновник! — огрызнулся Есенин.

— Довольно дурить. Постучим еще раз.

Со свойственной деликатностью стучу в дверь. Ответа нет.

— Разве так стучат! — воскликнул Сергей.

— Иначе не умею. — Я рассердился: — Не нравится, стучи сам.

— Если я начну стучать, дверь треснет, — улыбнулся Есенин. — Ты скажи, как было дело? Он действительно хотел меня видеть?

— Я уже десять раз говорил. Встретился он мне сегодня утром на Тверской и спрашивает: «Вы правда близко знаете Есенина?» Я отвечаю: «Это мой друг». Он обрадовался, улыбнулся и сказал: «В таком случае большая просьба: познакомьте нас. Я так люблю его стихи. Хочется посмотреть, каков он. Приходите сегодня вечером часов в восемь вместе. Мой номер люкс вы знаете». Вот и все, а ты хочешь, чтобы я привел тебя в три часа и сказал: «Здравствуйте, мы пришли к вам обедать». Так, что ли?

Есенин засмеялся.

— Ну ладно, тогда постучу я. — И забарабанил так, что через минуту дверь приоткрылась и показалась голова Федора Федоровича Раскольникова.

Увидев меня, он догадался, что рядом Есенин, и широко распахнул дверь.

— Простите, грешного. Задремал, а потом и заснул крепко.

— Сережа так громко стучал в дверь, что вы проснулись. Знакомьтесь: это и есть знаменитый поэт, которого вы любите и которого просили представить пред очи свои.

Раскольников обнял Есенина.

— Вот вы какой! Я вас и представлял именно таким. Разве чуть повыше.

— Какой уж есть, не обессудьте, — шутливо проокал Есенин.

— Располагайтесь в моих апартаментах. Других нет. С трудом нашел эту комнату. А вот дары природы, которыми я располагаю. — Он указал на яблоки. — Что касается напитков… могу предложить… абрикосовый сок.

Раскольников, недавно «выпущенный» из Англии, где находился на дипломатической работе, был в ореоле романтической славы. Воодушевленный и целеустремленный революционер, он держался просто и естественно, очаровывал не только умом, но и обаятельной внешностью. С доброжелательным любопытством всматривался в улыбающееся лицо Сергея, который не мог скрыть удовольствия, что «сам» Раскольников заинтересован им и восхищается его стихами. Мне было приятно, что Раскольников и Есенин быстро нашли общий язык. Не было и тени стеснения, какое бывает при первом знакомстве. Через несколько минут все говорили, будто давно знали друг друга. Раскольников попросил Есенина прочесть новые стихи. Сергей не ломался, подобно многим поэтам, любившим, чтобы их упрашивали. Он поднялся с кресла, прошелся по комнате, чуть не задев ломберный столик, улыбнулся, отошел от него и начал читать:

Свищет ветер под крутым забором,Прячется в траву.Знаю я, что пьяницей и воромВек свой доживу.Тонет день за красными холмами,Кличет на межу.Не один я в этом свете шляюсь,Не один брожу.Размахнулось поле русских пашен,То трава, то снег.Все равно, литвин я иль чувашин,Крест мой как у всех.Верю я, как ликам чудотворным,В мой потайный час.Он придет бродягой подзаборным,Нерушимый Спас.Но, быть может, в синих клочьях дымаТайноводных рекЯ пройду его с улыбкой пьяной мимо,Не узнав навек.Не блеснет слеза в моих ресницах,Не вспугнет мечту.Только радость синей голубицейКанет в темноту.И опять, как раньше, с дикой злостьюЗапоет тоска…Пусть хоть ветер на моем погостеПляшет трепака.

Федор Федорович слушал внимательно. На его выразительном лице отражалось нескрываемое восхищение. Стихи были прекрасны.

— Рюрик, может быть, и вы что-нибудь прочитаете?

— Давай, давай, не ломайся. — Есенин захлопал в ладоши.

Я начал читать:

Найду ли счастье в этом мире тленномСредь пестроты наречий и одежд?Во мне тоска невинно убиенныхИ неосуществившихся надежд!

Во мне живет душа вселенских предков,И пламя их горит в моей крови.Я в этом мире видимая веткаНевидимого дерева любви.

Вот почему при каждом крике болиДуша моя пылает, как в огне,Вот почему нет самой горькой доли,Не отраженной тотчас же во мне.

— Молодец! — Есенин обнял меня.

Раскольников пожал мне руку. Мы начали пить абрикосовый сок. Раздался стук в дверь. В комнату вошел молодой человек, словно сошедший с революционного плаката.

— А… Щетинин! — воскликнул радостно Раскольников. — Заходи, заходи, боец! Знаю, что от абрикосового сока тебя бросит в жар, но ничего другого не нашлось. Знакомься — поэты Сергей Есенин и Рюрик Ивнев. А это мой фронтовой товарищ, неугомонный Санька Щетинин — гроза контрреволюционеров и бандитов, да и сам в душе бандит, — засмеялся Раскольников. — Только бандит в хорошем смысле слова.

— Ну, Федя, ты скажешь, — добродушно улыбнулся пришедший, и мягкая улыбка на суровом лице показалась ласточкой, опустившейся на острую скалу.

Щетинин подошел к столу, взял бутылку с остатками абрикосового сока и вылил в полосатую чашку. Затем медленно опустил руку в карман шаровар, извлек бутыль водки и произнес:

— Вот это дело! Это по-нашему, по-деревенски, широко и вольготно. В городе все шиворот-навыворот. Придумали дамские пальчики, соки-моки…

Я поежился. Мне показалось, что начнется попойка, а у меня врожденное отвращение к алкоголю. Но вопреки опасениям все получилось иначе. Начало было угрожающим: Щетинин приготовил стол, деловито и аккуратно подобрал из разнокалиберной посуды необходимое. Но пиршество ограничилось тем, что Раскольников осушил четверть стакана с гримасой, которую нельзя назвать поощрительной. Есенин выпил без энтузиазма полстакана, а виновник застолья — стакан с удовольствием, но без бахвальства и понукания других. Закусывали двумя огурцами, извлеченными из необъятных карманов щетининских шаровар, и куском сыра. Хлеба не оказалось, да он и не понадобился. Но формальности были соблюдены, и теперь каждый из присутствующих, если бы походил на многих других, имел бы полное основание сказать на следующий день: «Вчера мы здорово тяпнули!»

Нас вновь попросили прочесть стихи. Щетинин добродушно признался, что ни черта в них не понимает.

— Вот песни — другое дело. Орешь — и сам не знаешь, что орешь, но получается весело, а когда что-нибудь революционное, аж в груди замирает.

— Но все-таки, — приставал к нему Есенин, — что-нибудь понимаешь, не деревянный. Что за поклеп на себя наводишь!

Щетинин отшучивался:

— Пусть поклеп. Разорви меня бомба, если вру! Слова-то я понимаю и смысл, кажется, а хорошие стихи или плохие — не знаю. Абрикосовый сок от водки отличу сразу, а хороший стих от плохого — не могу. Да и не мое это дело. Куда мне со своим рылом соваться в калашный ряд!

— Ну… запел, — засмеялся Есенин. — Тебя бы с Клюевым познакомить — тоже клянется: я, дескать, стихов читать не умею, не то что писать.

— Да вы артист, Сережа! — воскликнул Раскольников. — Точно копия Клюева. Я слышал его недавно в «Красном петухе».

— Как, — удивился я, — успели и там побывать?

— Каменева затащила, — улыбнулся Раскольников. — Это ее детище.

— Знаю, знаю, там бывал и теперь захожу. Но откровенно: наряду с интересным там много карикатурного.

— Не в бровь, а в глаз, — засмеялся Раскольников. — Я оттуда едва ноги унес. Вышла какая-то громадная поэтесса…

— Это Майская…

— Фамилию не расслышал. Но плела такую чушь про искусство, что даже его поборникам стало тошно.

— Она! Она! Конечно Майская!

— Я говорю, что ничего не понимаю в стихах, а как послушал вас, вижу, что и вы ни черта не понимаете, раз считаете друг друга карикатурными.