Невидимый огонь - Регина Эзера

И вдруг Вилису стукнуло в голову: ах он балда и лопух, медный лоб и тупарь, ах он болван и осел, идиот и чурбан! Это же лось, настоящий лось, какой только может быть настоящий! Призрак и чудище, леший и виденье… Сам он призрак и леший! Матерь божья, индюк он и слепая курица, если это не форменный, истинный лось, — просто он крался по дну канавы, норовя выбраться из оклада и опять показать всем им дулю и оставить с носом,

Вилис прицепился в холку. Мушка, как ненормальная прыгала перед глазами, лишний воздух распирал грудь, очки запотели, сердце подкатывало ко рту, нижняя губа дергалась, в ушах звенело.

«Контузия, старая шлюха!» — мысленно выругался он, возмущаясь своим недугом как живой тварью, которая, угнездившись в нем, спала и видела, только о том и мечтала, как бы его надуть и одурачить, провести и предать.

Он трясся всем телом и старался взять себя в руки, но никак не мог унять дрожь. Курок обжигал ему палец, и это было чудно и странно, невероятно это было, просто невозможно, чтобы от прикосновения двух холодных тел мог возникнуть такой дикий жар, и тем не менее курок, раскаленный чуть не добела, жег ему кожу. И так прошло, может быть, пять секунд, может быть, десять, потому что время целиком и полностью остановилось, застыло оно, как пролитый металл.

«Спокойно, старик, — бессвязно бормотал он, то ли вразумляя лося, который все приближался, то ли уговаривая себя. — С оглядкой, старик… с умом… без паники… главное — с умом и без риска… без риска, старина… только без риска…»

Лось, однако, судил иначе — лось решил рискнуть. И он прыгнул, вытянувшись во весь свой исполинский рост, и выкатил красивую грудь, будто развернув перед ослепленным взором стрелка веер мощных мускулов. И, подскочив от неожиданности, не думая ни о чем, тупо, будто во сне, Вилис нажал на спуск. И ружье выстрелило. Но он, как глухой, не услышал выстрела и только верхней частью корпуса шатнулся назад от сильной отдачи в плечо, но боли от удара тоже не почувствовал.

С тяжелым гулом, с треском падающего дерева лось прошумел мимо Вилиса, чуть не смяв его на бегу. Вилис выстрелил из другого ствола. Промелькнув в поднятых задними ногами вихрях, лось нырнул в ослепительный блеск гаснущих красок и растворился как виденье, и лишь вокруг того места, откуда он прыгнул, снег пестрел бело-красный, точно усыпанный крупной клюквой. И поняв, что в первый раз он пальнул прежде времени — спереди, а второй раз бахнул с опозданием — сзади, что зверь ушел, ушел раненый, и случилось то, чего он всегда пуще всего боялся, Вилис вскрикнул, но не услышал своего голоса и только немо, как рыба, разевал рот, выдыхая что-то путаное и бессмысленное, невнятные слова, между собой не связанные, и господь бог с архангелами так и слетали с его губ вперемешку с проклятиями и матюками трех- и пятиэтажными и притом на двух языках.

Он хотел перезарядить ружье и бегом бежать по кровавому следу, но руки и ноги не слушались его и безвольно болтались, как у тряпичного клоуна.

«Так я и знал… я же предчувствовал…» — сбивчиво думал он, хотя ничего-то он не предчувствовал и еще меньше того знал, что должно произойти.

Все слилось у него перед глазами, он хотел повернуться, но ватные ноги не держали его тела, и с тяжеловесной грацией старой балерины он сел на снег, зажав между колен, как большую свечу, ружье. Его сознания слабо касались окрестные звуки: кто-то звал его, как будто бы Ритма, но этого не могло быть.

Ритме казалось, что кто-то ее зовет, но она не обернулась, так как автобус уже подъехал к крытой остановке. Она заметила его еще издали: едва только выйдя за калитку, она увидела, что он стоит и вот-вот тронется, но не было никакой возможности его задержать — махнуть рукой с такого расстояния было бессмысленно, и она сделала то единственное, что может сделать человек в ее положении, — она бросилась бежать.

Сзади коротко просигналила машина. Но и тогда Ритма не оглянулась. Она была так поглощена одной-единственной мыслью, так сильно боялась опоздать, что и заслышав сзади гудок, продолжала бежать, только взяла чуть правее.

— Ритма!

Только теперь до нее наконец дошло, что гудят-то ей и зовут ее — ее зовут, кого же еще, и, обернувшись, она увидела в окошке «Запорожца» смеющееся лицо Аскольда Каспарсона. И, сразу сконфузившись, Ритма подумала: вот где, наверно, была потеха и умора — как она мчалась впереди машины, петляя по дороге не хуже зайца, и не очень-то, пожалуй, выглядела ловкой, мчась сломя голову, да еще в зимнем пальто, в сапогах, проваливаясь каблуками в снег и хлопая на бегу сеткой по икрам.

Потянувшись к ручке, Аскольд толкнул дверцу и весело крикнул ей:

— На автобус или так просто… бегом от инфаркта?.. Я уж стал сомневаться, удастся ли мне тебя догнать.

— Насмешник! — отозвалась она, уже на грани между робкой скованностью и озорной приподнятостью, так как Аскольд лучился открытой, неподдельной радостью оттого, что увидел и встретил ее, именно ее. Она заметила это — не могла не заметить этого чувства, по которому истосковалось все ее женское естество и без которого жизнь казалась темницей.

— Садись, Ритма, — пригласил он.

— Неизвестно еще, по дороге ли нам, — сказала она, однако села и откинулась на мягком сиденье с ним рядом, все еще не справляясь с дыханием. Ну сколько она пробежала — просто смешно… А сердце, надо же, бьется как бешеное. Они смотрели друг на друга, в то время как Ритма, приходя в себя, тяжело и неровно дышала.

— Чего ты не едешь, Каспарсон?

— Жду приказания — куда?

— Ясно, что в Раудаву, — проговорила она, хотя ей хотелось сказать нечто совсем другое. «Все равно куда. Поезжай прямо…» — хотелось ей сказать, и она втихомолку прыснула, может быть, потому, что слова эти были беспечные и бездумные, а может, и просто потому, что смотреть так друг на друга было радостно.

— Что ты, Ритма, смеешься?

— Этого я тебе не скажу.

— А если я попробую угадать?

— Лучше не надо! — воскликнула она и снова засмеялась, представив себе, что подумает о ней Каспарсон, если угадает. Ну дура ненормальная, ну пустельга и вертихвостка, а не замужняя женщина с двумя сыновьями, и притом уже не первой молодости, почти сорокалетняя и вдобавок полнотелая резвушка — так подумал бы Каспарсон, если б угадал, а может, так оно и выглядит со стороны, если ее поведение и поступки, ее слова и чувства мерить куцым аршином привычных представлений и подозрений.

— Ну, что же мы стоим?

Каспарсон выжал сцепление. Его жесты были решительны, даже резки, в них сквозила энергия и жестковатая властность, которая пугала и притягивала. И, обняв на коленях сетку, как живое существо — как она утром обнимала кошку, Ритма уголком глаза наблюдала за ним, невольно любуясь красивым профилем, сильными руками и широкими, в облегающим свитере, плечами.

Они догнали автобус и пронеслись мимо.

«Как хорошо!» — думала про себя Ритма, не стараясь себе уяснить, что именно хорошо: что она упустила автобус? или что они его обогнали? или что она рядом с интересным мужчиной, который рад ее присутствию и ничуть не скрывает своей радости? Каждой порой своего тела она ощущала скорость, с которой маленькая машина мчалась по заснеженной, но укатанной дороге, и остро чувствовала токи, струившиеся между ними и тогда, когда не говорилось ни слова. И ей представилась точно такая же поездка с Каспарсоном прошлой зимой — тоже по зимней дороге: снегу навалило тогда пропасть, снег сверкал чистый и синий, неестественной красоты был снег. Она не помнила, о чем они тогда говорили, помнила только снег и еще то, что Аскольд взял ее руку и она ее отняла, а он не пытался взять снова, хотя она втайне этого ждала, и догадка, что он хочет опять завладеть ее пальцами, и сознание, что ее близости желают и жаждут, наполняли ее ликованием, и весь вечер потом она шутила и смеялась, словно заряженная пьяным весельем, и все думали, что она захмелела от вина, оно и верно — она захмелела, но только не от вина…

Ритме хотелось, чтобы все повторилось — чтобы Аскольд чуть подался к ней и взял ее руку, и она бы опять ее отняла, она высвободила бы свои пальцы из его руки, и тем не менее ей мечталось, чтобы все произошло еще раз, в этом нет ничего плохого, правда ведь, что же тут грешного в этой прихоти, что зазорного в таком хотении и желании, раз она заранее твердо решила отнять руку, если бы Каспарсон ее взял в свою, как же иначе, конечно, она поступила бы так и только так…

Каспарсон протянул руку и включил радио, и сквозь дали в машину пробилась и полилась настолько знакомая музыка, что Ритма даже вздрогнула.

«Ja, wir passen gut zusammen, — пел на незнакомом языке тот же приятный тенор. — Ich und du, und du und ich…»

И, все еще поглядывая искоса на Аскольда Каспарсона, она заметила, как в уголке его рта родилась легкая усмешка, постепенно проявляясь все явственней и расцветая в улыбку, в то время как тот, другой — очень далеко и очень близко — для всего света и только для них двоих пел: