Увеселительная прогулка - Вальтер Диггельман

— Недавно, когда я был в Париже, я всерьез думал о том, чтобы уйти из газеты.

— Ты и уйдешь, когда утрясется все это дело с Оливером.

— Откуда ты знаешь?

— Такой уж ты. Ты гораздо искреннее и честнее, чем сам о себе думаешь.

— Могли бы мы с тобой пожениться?

— Нет.

— И все-таки я иногда задаю себе этот вопрос.

— Я бы никогда за тебя не пошла.

— Почему?

— Не хочу, чтобы ты лгал.

— Понятно, — ответил Эпштейн.

Они умолкли и только медленно потягивали вино. Барбара включила приемник и нашла станцию «Европа I». Передавали «Baby come back» и «When Iʼm sixty-four»[8]. Потом Эпштейн сказал:

— Я бы хотел эту ночь провести у тебя.

И Барбара ответила:

— Да.

30 августа, 14 часов 20 минут

КАБИНЕТ ИЗДАТЕЛЯ КУТТЕРА

— Я бы предпочел, чтобы вы сами приняли решение, — сказал Куттер.

— Я не могу принять решение, — ответил Эпштейн, — речь идет о вашей газете, о ваших деньгах, господин доктор, и ваше право — решать.

— Такая позиция мне непонятна, — возразил Куттер. — Вы получаете письма и на домашний адрес?

— Да, и на домашний тоже, по нескольку писем в день. Но большинство пишет мне в редакцию.

— И попадаются такие вот… злобные?

— Всякие, — сказал Эпштейн.

— Я слышал, вы были в Париже?

— Да.

— Вы побывали в картинных галереях на Рю-де-Сен?

— Только заглянул. Мимоходом.

— В середине сентября начнется опять.

— Не думаю… Де Голль принял меры. Уже сейчас повсюду торчат полицейские.

— Я не то имею в виду… В середине сентября опять откроются выставки. Начнутся сплошные вернисажи.

— Ах, да, конечно.

— Вы тоже покупаете картины?

— От случая к случаю.

— Так началось и со мной. От случая к случаю. И незаметно для себя становишься вдруг коллекционером.

— Среди моих друзей есть художники.

— Иногда я думаю; какой же я осел. Чего ради вожусь с газетами, бумажными фабриками, типографиями?

— Трудно сказать.

— Мой отец был деловой человек. Таких людей теперь уже нет. Это был патриарх. И в то же время — феодал. Этакий демократический феодал. Не пугайтесь, если я вам скажу: мой отец всегда говорил, что, если бы у нас был возможен коммунизм, он стал бы коммунистом. Вопиющее противоречие, если вдуматься.

— И в то же время он создал эту империю?

— Он любил говорить, что надо противодействовать сильным мира сего. И сам стал одним из них.

— Позвольте задать вам, может быть, нескромный вопрос.

— Пожалуйста.

— Какое вы испытываете чувство, думая о нашем «Миттагблатте»?

— Не слишком приятное.

— Но в конце концов вы все-таки решились издавать эту газету?

— Вы ошибаетесь. Решил концерн.

— Совет директоров?

— Я имею в виду другое — могущество концерна.

— Понимаю.

— Хотите кофе или что-нибудь еще?

— Нет, спасибо, — сказал Эпштейн.

Куттер стал молча перебирать лежавшие перед ним письма.

— У меня просто в голове не укладывается, что все еще находятся люди, которые так реагируют.

— Господин доктор, — сказал Эпштейн. — Вы мне еще не сказали, что эти люди пишут.

Куттер посмотрел Эпштейну прямо в глаза.

— А как вы думаете, почему?

— Не знаю.

— Потому что мне это крайне неприятно.

— Требуют моего ухода?

Куттер едва слышно ответил:

— Да.

— «Отец несовершеннолетнего насильника и убийцы»? Или как в «Экспрессе»: «Этот изверг Оливер Эпштейн…»

— Нет, совсем не то, — ответил Куттер.

— Тогда что же?

— Находятся люди, которые утверждают, что вы сфабриковали всю эту историю, чтобы взвинтить тираж…

Эпштейн промолчал.

— Теперь вы поняли?

— Что ж, эти люди правы, — произнес Эпштейн.

— Что вы такое говорите?

— Это истинная правда, — ответил Эпштейн, — и если вы теперь мне скажете, что я принес своего сына в жертву…

— Не надо так, — прервал его Куттер.

— Ведь если как следует разобраться, с чего все началось, и не побояться сказать себе правду…

Куттер не перебивал его.

— … именно потому, что я все понял, я не уйду в отставку. По крайней мере добровольно.

— Здесь есть доля и моей вины?

— Этого я не говорил. Мне это даже не приходило в голову.

— Зато мне приходило.

— Нет. Вашей вины здесь нет.

— А ведь вы не дерзнули бы обвинить меня. Верно?

— Не знаю, дерзнул бы или нет.

— Как видите, я довольно плохо блюду отцовское наследие. И остаюсь на этом посту только потому, что я глубоко чтил своего отца. Любить я его не любил, это было трудно. Но почтение к себе он внушал. Мой брат оказался куда хитрее. Он пошел в науку… Итак, вы приняли решение?

— Простите?..

— Вы не уйдете?

— Добровольно — нет, — ответил Эпштейн.

Издатель встал, протянул руку Эпштейну и сказал:

— Я уже заявил совету директоров, что мне плевать на подписчиков, которых мы можем теперь потерять. Благодарю вас, господин Эпштейн. Мне кажется, я вас правильно понял.

2 сентября, 14 часов

КАБИНЕТ ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

Молодой полицейский ввел Оливера в кабинет прокурора и остался стоять в дверях.

— Вы можете идти, — сказал Лутц.

— Подождать за дверью? — спросил полицейский.

— Зачем?

— Просто я думал…

— Что вы думали?

— Вдруг он попытается бежать.

— Ступайте, — сказал Лутц.

Полицейский вышел. Оливер остановился в нескольких шагах от письменного стола прокурора.

— Ты что, намереваешься сбежать? — обратился к нему Лутц.

Оливер посмотрел на Лутца, секунду подумал, потом сказал:

— Почему вы спрашиваете?

— Этим ты только ухудшишь свое положение, — заметил Лутц. Он встал, подошел к двери, повернул в замке ключ и положил его к себе в карман.

— Сегодня уж ты не сбежишь, — сказал Лутц и улыбнулся, проходя мимо Оливера к себе за стол.

— Разве все пытаются бежать? — спросил Оливер.

— Кто все?

— Убийцы, — уточнил Оливер.

— Дураки они были бы, если бы по крайней мере не мечтали о побеге. Ты тоже об этом мечтаешь?

— Да, — ответил Оливер.

— И ты уже прикидывал, когда и как ты смог бы удрать?

Оливер внимательно оглядел комнату и заявил:

— Ваш письменный стол стоит очень удобно.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что он стоит в углу. Слева от вас стена, так что выйти из-за стола вы можете только справа, за спиной у вас — тоже стена. У меня за спиной — окно, и справа от меня — еще окно. Вы и опомниться не успеете, как я выскочу из окна — и поминай как звали.

— Мы на четвертом этаже, — напомнил Лутц.

— На уроках гимнастики мы отрабатывали и технику падения, — ответил Оливер.

— Значит, ты считаешь, что можешь выпрыгнуть и не разбиться?

— Доля риска, конечно, есть.

Лутц уставился на Оливера, закусил нижнюю губу и, помолчав, спросил:

— Выходит, я должен все время быть начеку, не то в один прекрасный день ты откроешь окно и выскочишь наружу?

Оливер засмеялся и покачал головой.

— Можете не бояться, — ответил он.

Тем не менее Лутц встал, вышел из-за стола и остановился позади Оливера.

— Поди сядь на мое место, — приказал он, и Оливер повиновался, все еще улыбаясь. Он заметил:

— Это вам не поможет.

— Ты полагаешь, я не смогу помешать тебе воспользоваться одним из окон?

— Вы владеете приемами дзюдо? — спросил Оливер.

— Дзюдо — наверняка нет.

— По вашему виду этого и не скажешь.

— Значит, ты применил бы ко мне насилие?

— Какое там насилие, — ответил Оливер, — я бы вас прикончил одним приемом.

— Ты сказал: «прикончил бы»?

— Пристукнул бы, и все.

Лутц снял телефонную трубку и попросил соединить его с шефом уголовной полиции.

— Поставьте у меня под окном полицейского, — сказал он, постаравшись как можно короче обрисовать шефу опасность побега. — Чего ты скалишь зубы? — возмутился Лутц.

— Ничего я не скалю, — ответил Оливер, — просто я развлекаюсь.

— Что такое? Развлекаешься? — заорал Лутц.

Оливер вздрогнул, но ничего не ответил. Отдуваясь, Лутц стал отирать платком взмокший лоб, потом отер губы и наконец сказал:

— Видимо, о нашем сегодняшнем разговоре надо будет информировать всех, кто имеет с тобой дело.

Оливер молчал.

— Что ты парень тертый, несмотря на свой юный возраст, это я заметил сразу, но что ты такой уж отпетый — прямо-таки социально опасный тип, — это я понял только сегодня.

— Вы меня боитесь? — спросил Оливер.

— Придется нам обезопасить общество от такой личности, — ответил Лутц.

— Как вы собираетесь это сделать?

— Тебе усилят охрану.