Землепроходцы - Арсений Семенов

— Стойте! Стойте! — звонко и ликующе разнесся его голос над укреплением. — Смотрите туда! Сейчас произойдет что-то.

Анцыферов с Козыревским, как и все казаки, вначале с недоумением уставились на Семейку: уж не спятил ли хлопец, но потом стали всматриваться в сторону неприятельского лагеря.

Там действительно происходило что-то непонятное: в центре подковы словно бы кипел бой. И туда, к этому центру, с левого и правого крыла двигались неприятельские воины. И вот, когда все камчадалы и курильцы стянулись к месту схватки, бой постепенно стал затихать.

— В чем дело? — подступили казаки к Семейке. — Что там происходит?

— Там Кулеча! — с горящими глазами ответил он, словно одно это имя должно было все объяснить сбитым с толку казакам. — Я его послал туда сегодня ночью.

— Зачем? — удивленно спросил Козыревский.

— Там ведь князцы с ближних рек, которые никогда не хотели войны. Войны хочет один Канач и его ближние. Я велел Кулече передать, что мы готовы забыть все обиды, если нам выдадут Канача и согласятся платить ясак, как и прежде.

— Гляди-ка! — весело приподнял брови Анцыферов. — Казак Ярыгин уже решает за меня с Козыревским отрядные вопросы!

Семейка покраснел до ушей.

— Ну будет, будет! — положил ему на плечо руку Анцыферов. — Что краснеть, как девица? Еще неизвестно, что там происходит у них.

В неприятельском стане между тем бой совсем утих.

От толпы камчадалов отделилась кучка воинов и двинулась в сторону укрепления. Когда они подошли ближе, удалось разглядеть, что передний воин держал в руках высоко поднятое копье, на древке которого болтался пук белых перьев — знак мира.

Анцыферов стиснул Семейку в объятиях.

— Ну, хлопец, по гроб жизни мы все тебе обязаны!

— Подрастет да заматереет — быть ему казачьим головой, — убежденно проговорил кто-то из казаков.

В середине шествия несколько камчадальских воинов несли что-то тяжелое, завернутое в шкуру. Семейка сразу разглядел улыбающегося Кулечу и весело помахал ему рукой.

Приблизившись к валу, воины вытряхнули из шкуры связанного Канача.

Переговоры с князцами вели Анцыферов и Козыревский, а Семейка, подойдя к распростертому на земле Каначу, опустился возле него на корточки. Перед ним лежал настоящий богатырь с полуприкрытыми, потухшими глазами. Видно было, что он узнал Семейку, но не выказал ни удивления, ни ненависти.

— Канач, — сказал Семейка, — ты первый предал нашу дружбу, а разве плохо нам с тобой было, когда мы жили мирно?

— У тебя все еще слишком мягкое сердце, как у ребенка, — равнодушно, с оттенком презрения и превосходства отозвался Канач. — Мир нужен трусливым собакам, которые предали меня, а не великим воинам. Если ты настоящий воин, убей меня. Мне теперь все равно.

— Ну уж нет, — поднялся Семейка на ноги. — Поверженных мы не убиваем. Посидишь в аманатах, пока в сердце твоем не растает жестокость. И тогда ты поймешь, что милосердие выше жестокости.

— Этого никогда не будет, иначе я убью себя сам, — зло отозвался Канач.

Несколько казаков унесли Канача в аманатскую землянку.

Переговоры завершились полным успехом. С князцоз взяли шерть,[6] одарили их из государевой подарочной казны и отпустили в стан, с тем чтобы отряды могли сняться еще до полудня. С вала было видно, что благополучное возвращение князцов встречено в камчадальском стане всеобщим ликованием.

Большинство камчадальских и курильских воинов погрузились в баты и отплыли в верховья и низовья Большой реки. Остальные отряды ушли пешими.

— И рассеялась злая туча, аки наваждение, — проговорил Мартиан, оглядывая с вала опустевшую тундру.

Весь остаток дня Кулеча ходил сияющий, ибо теперь он считал свою вину перед казаками полностью искупленной.

Анцыферов с Козыревским, понимая, что теперь мир в здешней тундре установлен надолго, если не навсегда, уже прикидывали сроки выхода на юг, на поиски далекой земли. Путь туда теперь был свободен.

Глава четырнадцатая

ОТКРЫТИЕ КУРИЛ

«Державный царь, государь милостивейший! В нынешнем 711 году в Верхнем и в Нижнем в Камчадальских острогах прежде бывшие приказчики от нас, рабов твоих, побиты…»

На столе горит плошка, освещая стены новой, поставленной летом избы — третьей по счету избы их с Завиной. Первую сожгли камчадалы. Вторую — в Верхнекамчатске — пришлось оставить самим. Эта третья во всем похожа на первую — так они с Завиной хотели, так он ее и срубил. И Завина спит в пологе, и он склонился над бумагой так же, как в то черное утро, когда на прежний Большерецкий острог упали пепел и сажа. Иван чувствует себя как заблудившийся в лесу путник, который проделал по дебрям полный отчаяния круг и вышел, к счастью, на прежнюю стоянку. Выхода из дебрей ему уже не найти — он чувствует это, — но, слава богу, хоть стоянка отыскалась: здесь есть крыша над головой, и пища, и тепло очага. А главное — ecть еще и Завина, и верные товарищи.

«…И за такую свою страдничью вину пошли мы, рабы твои, вышеписанного месяца из Камчадальских острогов служить тебе, великому государю, на Большую реку, усмирять изменников, которые в 707 и 710 годах тебе, великому государю, изменили и ясачное зимовье и острог на Большой реке сожгли, а твою, великого государя, сборную ясачную казну разграбили и приказчика со служилыми людьми побили, порох, и свинец, и пищали побитых служилых людей отбили ж».

Козыревский обдумывает каждое слово — от этого, и только от этого, зависит теперь жизнь или смерть его самого и всех его товарищей. Бумага должна попасть в Сибирский приказ. Известие о том, что казаки побывали на островах, где ранее не приходилось бывать русским людям, а также о том, что путь в Японское государство лежит через эти острова, может привлечь внимание самого государя. Есть ли надежда на то, что царь простит им самоуправство и убийство приказчиков, особенно Атласова? Никто не может поручиться за это. Однако казаки надеются на него, на отписку, которую он составит. И он пишет обо всем подробно и правдиво, стараясь, однако, чтобы заслуги казаков не потонули в тумане слов, чтобы мужество, проявленное ими, их страдания произвели на царя впечатление.

«И будучи служилые люди в Курильской земле, от Курильского острову видели за переливами землю по Пенжинскому морю, на той земле не были, и какие люди там пребывают, и какую битву имеют, и какими промыслами они промышляют, про то они в достаток, служилые люди, сказать не знали. А в нынешнем, государь, в 711 году, мы, рабы твои, с Большой реки, августа с 1-го числа, в ту Курильскую землю край Камчадальского носу ходили; а где прежде сего служилые люди у Курильского острову были, а от того их места до самого краю Камчадальского носу 2 дни ходу, и с того носу мы, рабы твои, в мелких судах и байдаром за переливами на море на островах были…»

За окном слышен ровный тихий шорох дождя-мелкосея — холодного, осеннего. В тот день, когда Анцыферов и Козыревский с двенадцатью казаками — остальных пришлось оставить для охраны отстроенного Большерецка — добрались до южной оконечности Камчатки, так же, как сейчас, сеялся дождь, и казаки больше суток прождали, пока он кончится. И едва небо очистилось, они увидели в море прямо на полдень, верстах в восьми от берега, гористый остров, а правее высился оснеженный конус еще одного острова, который Кулеча, шедший с казаками за толмача, назвал Алаидом. На Алаиде никто не жил, зато на первом острове, по уверению Кулечи, обитало до сотни курильцев. Что было дальше в море, Кулеча не знал.

Погрузились в захваченные у обитателей курильской Лопатки байдары. Но едва байдары отчалили, вода в проливе хлынула вдруг бешеной рекой, переливаясь из океана в Пенжинское море. Пришлось вернуться. Вскоре по проливу плясали уже целые водяные горы, и казаки радовались, что успели догрести до берега. Казалось, остров, к которому они стремились, решил отгородиться от них грозными водоворотами, словно предостерегая их от приближения к нему.

Выждав, когда вода в проливе успокоилась, казаки рискнули еще раз отчалить. На этот раз им повезло. Все три часа, пока перегребали до острова, море оставалось спокойным.

Оставив байдары сохнуть на песке, казаки двинулись западным берегом на полдень. К вечеру в юго-западной изголови острова разглядели юрты. Семейку с толмачом и двумя казаками отправили вперед, поручив вступить с обитателями стойбища в переговоры. Вместе с Семейкой пойти на переговоры напросился Щипицын. Остальные разожгли на берегу костры и поставили палатки.

В сумерках со стороны стойбища послышался выстрел, и в походном лагере поднялась тревога. Казаки хотели уже выступить на выручку посланцев, когда те прибежали сами.

Переговоры сорвались. Семейка в срыве переговоров обвинял Щипицына, который ни с того ни с сего выпалил по обитателям стойбища из ружья.