Землепроходцы - Арсений Семенов

Решив принять решение завтра, на свежую голову, он кинул на лавку шубу и улегся прямо в столовой, чтобы не тревожить Стешин сон.

Проснувшись, он лежал, прислушиваясь к скрипу половиц в коридоре, — не мог понять, кто там ходит. Голова у него была тяжелой от хмеля, как валун, — казалось, никакими силами не поднять ее с лавки. В колеблющемся пламени плошки, освещавшей столовую, прыгали черные пятнышки, более ясные и отчетливые, чем само пламя. По столовой словно дым плавал, мешая видеть стены и потолок. Тревога продолжала давить его грудь. «Берегись! Берегись!..» — шептал ему какой-то голос. Но чего беречься и почему, он не знал. Тревога эта была как печаль, как сожаление о самом себе, словно он только что умер и стоит над собственным телом. «Зачем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня?» — назойливо повторялось в ушах. Кто это говорит? Или он сам над своим собственным телом, которое стало пустым, неживым? «При-и-дите ко мне все страждущие и обремененные, и аз упокою вы. Возложите бремя мое на себя и научитесь от меня кротости и смирению, и обретете покой душам вашим». Кто читает ему евангелие? Не Мартиан ли пришел это? Вон он появляется из дверей и подходит к лавке.

Явился на поклон, как только узнал, что Атласов снова стал приказчиком! Полно, Мартиан, виниться, я ведь сам простил всем свои обиды, и тебе, и казакам. Завтра я пошлю к Анцыферову племянника Федора Ярыгина на мирные переговоры — я буду уступчив, мне крови не надо. Я не хочу крови, Мартиан. Ты понял?

Поняв, что он и в самом деле принял окончательное решение, что решение это правильное, Атласов испытал облегчение, и тревога и печаль отпустили его.

Иди, Мартиан, с миром. Завтра ты обвенчаешь нас со Стешей, а сейчас я хочу спать… спать… Ну почему ты торчишь надо мной? Мешаешь мне спать? Зачем у тебя такой страшный рубец на скуле? Откуда у тебя этот пышный чуб?.. А! Ты не Мартиан вовсе, ты оборотень! Нет, ты… ты… Березин!.. Березин!!!

И голова его сразу стала легкой от ужаса, и в глазах прояснело — и нож в руке Березина блеснул так ярко, что вспышка отдалась в затылке, и в горле его заклокотало что-то горячее.

«…и обретете покой душам вашим», — прозвучал издалека, из пустоты, ничей голос, и Атласов уснул.

Утром слуги, найдя хозяина мертвым на лавке, с воплями побежали будить Степаниду.

Она не вскрикнула, не пролила ни слезы, но словно окостенела, и щеки ее стали белыми, как февральский наст. Казалось, она умерла тоже.

Она села над ним и просидела беззвучно целый день, и сидела над его телом, когда его уже обмыли соседи, всю ночь, не притрагиваясь к пище и воде; затем — еще двое суток, пока тело его не опустили в землю.

Потом, когда все уже ушли прочь от его могилы, она сидела над его холмиком и обнимала мерзлые комья.

На другой день после похорон кто-то из казаков увидел, что она все еще сидит на могиле, удивился, покачал головой и заспешил дальше по своим делам.

Глава тринадцатая

ОСАДА

Утром 22 мая 1711 года к вновь построенному казачьему укреплению на Большой реке приплыло на батах камчадальское и курильское войско. Птичьи и рыбьи кафтаны соседствовали с кухлянками из оленьих кож и собачины, нерпичьи и бобровые шапки перемешивались с медвежьими и пыжиковыми малахаями. Из батов густо торчали чекуши, копья и дротики с костяными и каменными наконечниками.

Высадившись на берег, ратники обложили крепость подковой, отрезав стоящий на берегу острог от тундры.

Осаждающие насчитывали до пятисот воинов — по полтора десятка на каждого защитника крепости. Весь день камчадалы стояли в тундре, за полверсты от укрепления, не предпринимая никаких военных действий. Ночью огненной дугой запылали в тундре костры.

Минул всего месяц, как после трех с половиной лет жизни в Верхнекамчатске партия Анциферова снова пришла на Большую реку. Князец Карымча был убит, а Каначу удалось уйти. За месяц казаки не успели еще поставить стены из бревен, и острог был опоясан только земляным валом высотой до сажени. Вал защищали две медные пушечки и три десятка казаков, вооруженных ручными пищалями.

Оставшийся на свободе Канач собрал воинов всех пяти камчадальских родов, обитающих на Большой реке и ее притоках, и привел их к казачьей крепости.

Идти на приступ камчадалы не спешили. Кроме угрожающих криков, доносившихся от костров, неприятельские воины пока ничем себя не проявляли. Должно быть, они решили отсиживаться вне досягаемости ружейного огня, пока голод не заставит казаков выйти за вал.

В землянке у Завины горела плошка. Возле нестроганого, сколоченного кое-как стола сидели Семейка с Кулечей. Отдуваясь, пили чай из оловянных кружек. В углу, на лавке, зевая и крестя бороду, полудремал Мартиан.

После полуночи появился и Козыревский, сменившийся с караула на валу. Все сразу оживились, ожидая от него новостей.

— Что там, наверху? — подал голос Мартиан.

— То же самое, — с досадой ответил Иван. — Сидят тихо, нас стерегут.

— Говорила же я, чтоб убил его! — воскликнула Завина, сердито глядя на Семейку. — Вот он теперь пришел!..

Семейка покраснел, обиженно отставил кружку.

— Кто же его знал, что так выйдет? — В его голосе с некоторых пор прорезался басок, и, когда Семейка обижался и говорил тихо, голос его казался густым, взрослым.

— Будет, будет, Завина! — вмешался Иван. — Канач ведь тоже не убил его. Друзья были, надо понимать… А теперь что ж… Не Канач, так другой вожак нашелся бы. Липин с Чириковым так озлобили здесь все стойбище, что о мире все равно не договориться.

— Истинно так, Иване, — подал голос Мартиан. — Всякое стадо находит своего пастыря. Рассеем с божьей помощью неприятеля.

Семейке пора было вставать в караул. Поэтому, допив чай, он поднялся из-за стола, солидно пробасив:

— Ну, бывайте!

За ним сразу поспешил Кулеча. Мартиан тоже не стал задерживаться.

— Всяк, кто веру имеет и крестится, спасен будет, — сказал он на прощанье. — Не страшись, Иване, завтрашнего дня. Стрелы язычников господня рука разнесет прочь, как ветер разгоняет тучи. Думаю, крест сей не одного язычника обратит в бегство.

Увидев в дюжей руке Мартиана тяжелый, фунтов на двадцать, медный крест, Козыревский улыбнулся:

— Серьезное оружие. Не только язычников, но и быка испугает.

— На сей щит мой и меч все мое упование в завтрашнем бою, — подтвердил Мартиан.

Семейка с Кулечей, выйдя из землянки, долго шептались о чем-то, после чего Кулеча перебрался через вал и исчез в ночной тундре. Каким чудом было бы, если бы их с Кулечей план удался, думал Семейка, заступая на свой пост рядом с Анцыферовым.

Утро не принесло никаких изменений. Камчадалы по-прежнему стояли в тундре, держась вне досягаемости для ружейного огня.

Семейка, взобравшись на вал, попытался вызвать Канача на переговоры, но, когда возле его уха просвистела стрела, он соскочил с вала внутрь укрепления. Наверняка стрелу эту послал Канач. Вряд ли кто другой мог послать стрелу на такое расстояние. «Кулеча, ну что же ты, Кулеча?» — тоскливо подумал Семейка. Видно, их план не удался.

После скудного завтрака — казаки доели остатки рыбы и выпили последнюю воду — Анцыферов велел Мартиану служить молебен. Следовало немедленно идти на вылазку, пока казаки не ослабели от голода, не измучились в ночных караулах.

Молебен отстояли с обнаженными головами. Ветер с гор, несший редкие белые облака и суливший хорошую погоду, развевал волосы казаков — русые и темные, рыжеватые и совсем белые, как лен, выгоревшие на солнце.

Прочитав краткую молитву о даровании победы, Мартиан закончил так:

— Братья-казаки! Идя в сражение, будьте тверды духом, все грехи ваши отпущены, и не смерть пусть страшит вас, но всякое колебанье прийти на выручку попавшему в беду товарищу. Всякая мысль обратиться вспять — гибельна, ибо если нынче дрогнет один — погибнем все. Тот, кто дрогнет, проклят мной заранее! Аминь!

Суровая эта речь произвела на казаков впечатление, они почувствовали себя еще крепче связанными друг с другом.

В тот миг, когда Анцыферов уже стал поднимать руку, чтобы подать казакам знак о выступлении, Семейке вдруг почудилось какое-то смутное движение в неприятельском лагере. Солнце било в глаза, мешая рассмотреть получше, что там происходит, но походило это на какую-то военную схватку. «Кулеча!» — радостно подтолкнуло его что-то изнутри, и тогда он вскочил на ноги, вцепился в руку Анцыферова.

— Стойте! Стойте! — звонко и ликующе разнесся его голос над укреплением. — Смотрите туда! Сейчас произойдет что-то.

Анцыферов с Козыревским, как и все казаки, вначале с недоумением уставились на Семейку: уж не спятил ли хлопец, но потом стали всматриваться в сторону неприятельского лагеря.

Там действительно происходило что-то непонятное: в центре подковы словно бы кипел бой. И туда, к этому центру, с левого и правого крыла двигались неприятельские воины. И вот, когда все камчадалы и курильцы стянулись к месту схватки, бой постепенно стал затихать.