Тарквиний Гордый - Людмила Шаховская

Виргиний достиг двери комнат верхнего этажа усадьбы, знакомой ему в последнее время, так как по поручению деда, он составлял там опись вещей, назначенных к вывозу на виллу Руфа и в Рим.

Виргиний взялся за скобку и хотел отворить дверь, но она сама отворилась, толкнутая изнутри человеком, который, очевидно, прислушивался к шагам поступи всходящего, и Виргиний очутился лицом к лицу не с Амальтеей, а со своим неумолимым дедом.

Внутренне он желал в эту минуту стремительно убежать из альтаны вниз, но в действительности точно прирос ногами к полу, ошеломленный, испуганный, огорченный.

– Ну, что же? – заговорил Руф насмешливо, поняв состояние духа юноши, забавляясь его страхом. – Попался олень к медведю в лапы вместо объятий своей лани! Входи же, входи, любезный внучек, на расправу к дедушке! Побеседуем! Я уж не первую ночь подстерегаю тебя тут, не сплю до зари.

Виргиний вошел в альтану. Руф грозно поднял кулак, закричав:

– На колени, непокорный! Проси себе уже не прощенья, потому что я тебя никогда не прощу, а пощады, помилования. Я старший в роду; я имею право убить тебя, казнить, как хочу; ты это забыл?!

Осмотревшись, Виргиний увидел себя не вдвоем с грозным дедом: мрачный Клуилий и угрюмый фламин Марса были также там.

Юноша не склонился; не обнял колен деда, как поступал в такие моменты вспыльчивости старика прежде, а напротив, в отчаянии от потери всякой надежды на счастье, отшатнулся от него прочь; гнев и печаль пересилили у него самый страх смерти.

– Где Амальтея?! – закричал он диким, безумным голосом. – Где Амальтея?! Где мой сын?! Так нельзя, дед... видят боги, что твоя воля для меня священна, твоя честь мне дорога, как моя собственная, но за что же ты терзаешь меня? Неужели за мой отказ совершить противозаконное дело, выполненное вместо меня Бибакулом?

– Моя угроза исполнена, – отозвался фламин сухим, равнодушным тоном.

– О, дед! Ты не поймешь, не можешь понять, как это измучило меня, как расшатало мое мужество, подорвало сознание собственного достоинства. Я сам себе гадок; мне невольно думается, что я в самом деле не человек, а червяк, каким ты меня себе представляешь. Я упал духом; мне стыдно жить на свете, точно не только люди, но и самые бездушные предметы – стены и деревья – смеются надо мной. Ты погубил моего друга Арпина; я это снес, стерпел, скрепя сердцем, но разлюбить и забыть Амальтею я не в силах. Отдай мне мое счастие! Отдай хоть в награду за то, что я, рискуя своею жизнью, спас тебя от ярости народа в день воцарения Тарквиния.

ГЛАВА XXXVII

Где Амальтея?

Руф стоял перед внуком спокойно и важно, как холодная статуя, и молчал, давая ему высказаться, втайне радуясь, какой хорошей закалке он подверг этого любимого им юношу.

– Ты спас мне жизнь, – отозвался он с легкой усмешкой сквозь мрачный тон своей постоянной угрюмости, – какая же в этом заслуга и за что мне благодарить, награждать тебя? Ты был обязан это сделать; ты только честно исполнил твой долг. Если бы чернь разорвала меня, ты был бы отдан под суд, как допустивший это, при свидетелях из благородных особ, и был бы брошен с Тарпеи, как изменник старшему, главе твоей семьи.

– Где Амальтея, где? – взывал несчастный юноша, не слушая речей фламина, – я только с нею узнал настоящую, честную любовь, настоящее счастие. Ты сам, дед, указал мне ее, сам дозволил любить...

– Дозволил забавляться, – перебил Руф с улыбкой, – погорюешь и забудешь. Я отдал ее замуж.

– Замуж?!

– Я подарил Амальтею разбойнику Авлу за погубление Арпина и все другие услуги.

– Эту женщину я всегда считал моею женой; я ей поклялся быть верным или умереть, как и она поклялась мне.

– Я это сделал за твое ослушание, – за то, что ты отказался заманить Турна в ловушку для казни, и нам пришлось передать это поручение Бибакулу.

– Я отказался потому, что это повеление Тарквиния были слишком тиранически бесчестно.

– Обними меня, милый внук! Помиримся! – перебил Руф уже с любезною улыбкой. – Я вижу, что успел закалить твой дух в правилах, какие именно мне хотелось внушить тебе. Ничто так не укрепляет энергию, как перенесение бедствий. Я лишил тебя счастия первой любви, чтобы дать в тебе Риму героя.

– Да... Ты закалил меня, – ответил Виргиний, отстранившись от объятий старого жреца, – ты укрепил мою энергию разрушением счастия ровно настолько, чтобы я имел мужество исполнить клятву, данную любимой женщине, – бесстрашно умереть. Риму ты во мне даешь не героя, а несчастную, измученную жертву твоего деспотизма, жертву, вынужденную сказать, что и сам ты не искренний слуга великого Рима, а занимающий высокий сан фламина изменник, достойный Тарпеи.

– Виргиний! – вскрикнул Руф, всплеснув руками в ужасе. – При свидетелях из неподкупных людей высокого сана... безумный!

– Я был бы безумным, если бы исполнял все твои совместные с Тарквинием гнусные интриги на погибель царя Сервия, Турна, Скавра, Авфидия и мн. др. людей, менее важных, но все-таки не заслуживших казни, проскриптов, погубленных твоею клеветой. Теперь глаза мои вполне открылись, ум просветлел; я возмужал, перестал быть боязливым и послушным мальчиком перед тобою; я понял, что и повиновение старшему в роду должно иметь свои пределы, за которые честный человек не шагает. Я признаю, что дисциплина делает римлян непобедимыми на войне, почтение младших к старшим доставляет им всеобщее уважение иностранцев в мирное время, но дисциплина не делает воина рабом, а младшего не обязывает быть сообщником преступлений старших.

– Виргиний, что хочешь ты сказать? – спросил Руф в каком-то странном смущеньи.

– Хочу сказать, что обладаю тайной, какой ты не подозреваешь. Долгое время я щадил Тита Ловкача, негодяя из негодяев, щадил, пока он уверял меня в возможности иметь счастие жизни с любимой женщиной.

– Какая тайна? Неужели Тит выболтал тебе, что будто я...

– Не выболтал, а продал.

– Что? Что?

– Возврати мне Амальтею, и я смолчу, хоть уже по-прежнему во всем покорен тебе не буду, дед. Ты запретил мне говорить о твоих интригах, выполненных здесь Титом, Вулкацием, Авлом для погубления Турна, и я не говорил, не открыл ничего ни самому Турну, ни его родным и друзьям, ни царю Сервию, несмотря на всю муку угрызений моей совести. Я дал тебе погубить Турна, одного из самых доблестных людей нашего времени, потому что ты обещал наградой за мое молчанье позволение назвать Амальтею женой. Ты отдал Амальтею Авлу, сгубил ее; этим ты нарушил твое слово; поэтому и я нарушу мое молчанье; Турна сгубить я тебе дал, но я спас от гибели войско. Я купил у Тита твои письма, которые он нес к вождям этрусских партизан уже после общей покорности страны. Царь Сервий и Скавр были бы окружены и убиты при полном истреблении войска, если бы твои советы дошли по назначению, а Тит тебя уверил, будто эти письма отняты у него уже в пути напавшими лазутчиками Скавра. Я предъявлю эту улику народу на комициях Рима, и Плебс разорвет, растерзает тебя до суда, как изменника, узнавши от меня, что весь этот набег этрусков подстроил ты, подучил их напасть на наши владения, чтобы сгубить царя, любимого народом, навязать нам узурпатора, тирана.

– Мстить мне! Ты обезумел! Щенок дворняжки вздумал кусать Цербера? Забавно! Разве я дам тебе попасть на эти римские комиции?! Ты сгниешь, заточенный мною здесь на вилле.

– Варвар! Если ты это сделаешь, я вырвусь, разломав все твои замки, и утоплюсь в болоте. Амальтея во власти разбойника Авла! Разве я могу переносить самую мысль об этом? Да, я утоплюсь, потеряв все надежды. Мой сын растерзан разбойником, быть может, даже в присутствии матери, с насмешливыми издевательствами над муками ее сердца, с вымоганием ее уступок под условием его пощады! Да, да, я утоплюсь, потому что в заточении жизнь больше не имеет для меня ни цены, ни значения.

Я не могу стать 22-х лет от рода таким, каков мой дед в 70, живым мертвецом с железным духом, не могу погасить в моем сердце всякий луч доброты, радости, любви. Холодный, бесчувственный, и к ближним и к самому себе, мой дед – человек-машина, лишь пунктуально-аккуратно исполняет то, что он считает, часто ложно, за свой долг. Скажите же мне, почтенные жрецы, свидетели моего доноса: честно ли он поступил, выдавая врагам движения войска царя Сервия? Тарквиний убил царя в Риме только потому, что не удалось сгубить его на поле битвы.

Жрецы молчали, не желая вмешиваться в уголовное дело, которое неизвестно чем может кончиться для них при силе фламина у Тарквиния, при не меньшей силе и народных комиций, которыми тоже не следовало пренебрегать, в чем они убедились при схватке на Форуме в день воцарения узурпатора.

– И меня поведут на Тарпею! – с трудом проговорил Руф, задыхаясь не от страха, а от злости на внука. – Этого позора моей фамилии ты не нанесешь; я не позволю тебе утопиться, не позволю и доносить на меня. Дома, на вилле, ты примешь яд вместе со мною, потому что и я больше не хочу жить.