Пять имен. Часть 2 - Макс Фрай

Тут же очень сильно жалеет, что вообще спросила.

Кольцо (негромко и веско): Прекратить истерику.

Мигрень (мрачно): Предупреждать надо! Была не права, вспылила…

Кольцо (очень знакомым тоном): Вон пошла.

Ноги: Гулять, гулять! Гав!

Голова (приободрившись): Так, плеер, мобильник, темные очки, ключи, кошелек. Все? Валим, пока не передумали.

Глаза (скрываются за темными очками): Ффуууух, как хорошо…

Уши (в плеере): Все-таки роханская скрипка великолепна…

Нос (завистливо): Заткнитесь, гады. О, тут траву скосили… м-м…

Голова (думает о своем): И вот если они действительно дотуда доберутся…

Ноги (перебирают довольно быстро и бодро): Кстати, мы вон там давно не были!

Голова: Хорошо, хорошо. О, мы сейчас сходим в наш двор, мне сегодня снилось, что мы живем напротив, старый такой дом, как раз парадным в первую арку… вот черт, дождь. Ну и ладно.

Глаза: Не ладно, не ладно! У нас очки мокрые! Нам темно! Нам чего-нибудь!

Кольцо (не без ехидства): Вы уверены?

Уши (в плеере): For thon he waes scea he faex waes ford ealra me du and he faex hla… for thon he waes Sceadufaex hla…[1]

Голова (запрокидывается): СВЕЕЕТ!!

Кольцо (деловито): Хорошо, да будет свет.

Глаза: Уберите эти копченые, мокрые стекла, уберите, уберите немедленно, нам туда, да поворачивайтесь же вы, туда, туда, над мостом, боже, какая радуга…

3. Волшебная машинка для набивки сигарет

Время: примерно половина восьмого вечера. Очень тепло и очень тихо.

Действующие лица: машинка для набивки сигарет, города.

Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Вильнюс.

Стоит выйти на берег реки, моментально оказываешься в том Вильно, который два века назад. Ничто не изменилось, кричат толстые тетки, звякает колокольчик на двери маленькой аптеки, мечется белье на веревках, вода прошедшего ливня несется вниз по булыжнику мостовой. О том, что спадает жара, возвещает колокольный звон, пять вечера, пора служить Богу.

Крыши и башни, дворы и переулки, магазинчики сувениров и кофейни тасуются, как колода карт, джокеров полон рукав, колоды все время разные. Когда затертая игральная, из какого-нибудь притона, неоднократно крапленая, но полная. А когда — совсем новенькая, только что из типографии, ее только для виду немного выпачкали и засалили. Но в этой колоде много пробелов, и недостающие картинки кем-то дорисованы от руки. Смерть и Повешенный, и Четверка мечей, и Девятка Чаш.

В двух моих окнах видны три башни и множество крыш днем, — и на свету это смешное барокко. Ночью же они превращаются в сказочные призраки, то ли строения, то ли скалы, в пятнах голубого и желтого света. Весь день облака на лету отъедают от них по кусочку, а за ночь башни нарастают снова. Слышится музыка и постоянное хлопанье крыльев. Жара и грозы каждый день. Липы пахнут так, что просто плывешь в этом золотом мареве, а где нет лип, там цветет жасмин или просто скошена трава. Воздух можно резать ломтями и есть на завтрак. Смерть и Повешенный, и Четверка мечей, и Девятка Чаш. И Близнецы, хоть я и не знаю, из какой они колоды.

Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Ялта.

Маленькая табачная лавочка на набережной материализовалась из ниоткуда: крошечная дверь в стене, запахи — как в табачном раю, немного старого дерева, немного старых трав. Нашлись гильзы, нашелся свежий табак, а машинка у меня своя.

Над морем — странное марево, оно смешивается с сигаретным яблочным дымом. На краю мира начинает мигать маяк, белая башня, и сквозь марево я вижу, как на мгновение он раздваивается — две высокие башни с горящими окнами, те, что загорались в сумерках сбоку от мансарды. Сигарета докурена, я лезу в кисет, проделываю весь ритуал заново, передергиваю машинкой, как затвором. Маяк подмигивает с края мира. Сейчас совсем стемнеет и море будет обозначать только полоса беспокойного прибоя. А дальше чернота и маяк. Или близнецы миссионерской церкви.

Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Киев.

Жить бы где-нибудь здесь.

На горке над Крещатиком, где-нибудь сбоку от лютеранской улицы, смотреть на Город сверху, как смотрят птицы, недоумевать вместе с ними.

Бродить целыми днями, пинать круглые, гладкие каштаны, шевелить большепалые листья, резать свет столовым ножом, намазывать на хлеб и есть. Болтать с химерами и капителями колонн — они все болтливые, удержу нет, игрушечные потому что, все химеры хихикают, все колонны пытаются корни пустить, даром что коринфский ордер, имперское чванство, все имперское чванство все равно заканчивается башенкой набекрень, как шляпкой на городской сумасшедшей.

Или осесть на Андреевском, бегать вверх-вниз по всем его лесенкам, по холмам и горкам, считать купола над городом, как ворон на деревьях — один полетел, два остались.

Или схорониться в яблоневом саду за калиткой в лавре. Залезть кошкой в медуницу, сунуть нос в пахучие травы, листву под бок подгрести и дремать, пока не настанут морозы, а там уж можно куда-нибудь под крыльцо или еще что придумать.

И растягивать, растягивать эту осень, этот золотой свет, этот золотой лист, этот каштановый град на всех улицах, тянуть ее, сколько возможно, как долгую, долгую ноту высоким соборным голосом, удержать осень за золотую косу, посадить над Днепром, как Лорелей, пусть сидит всем на гибель, косы чешет, ворошит листья, ворожит солнце.

И жить бы где-нибудь здесь у нее под боком, хоть химерой на доме, хоть камнем в звонкой брусчатке, хоть каштановым паданцем в листьях, только бы жить где-нибудь.

Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Венеция.

Этот Город. Венецианский треугольник, есть, где пропасть, есть, от чего потерять память и разум.

В нем воды больше, чем камня, эта вода стояча, она колышется и переливается маслянисто, как кровь или нефть — при свете дня и при свете ночи, и свалиться в нее, заглядевшись на башни, проще простого, она жадная и бездонная, эта зеленая вода.

Камень здесь не держит ничего, камню не удержать эту воду, эта вода уже не безумия, а той стороны безумия, счастье которой так велико, что ослабляет, как рана — и так же смертельно. Острова отрезаны друг от друга морем, все улицы ведут вниз по ступеням в воду, а мосты ничего не соединяют, только больше запутывают тех, кто еще держится на ногах.

Двери открыты в воду, окна открыты в воду, все тысячи тысяч ступеней этого города ведут в воду, она всегда стоит Городу у самого горла. В городе зияют сотни дыр, они осязаемы и зримы, провалиться в них — проще простого, проще, чем свалиться в канал.