Лета 7071 - Валерий Полуйко

Челяднин и ранее слышал такое: поговаривали, пошептывались — еще в малолетство Ивана, когда Елена, став правительницей, вдруг приблизила к себе Телепнева, но наверно никто ничего не знал, и вскоре унялись все поговоры и перешептки. После смерти Елены, а вслед за ней и Телепнева, опять прошушукалась эта молвь, но снова лишь догадки да авоси, больше похожие на злословие, которое никогда не стихало в царском дворце. Челяднин не прислушивался к этим дворцовым пересудам. Краем уха, случалось, схватит что-нибудь, ну а верить не верил. Ефросиньиным словам не удивился — от злобы были они, но не ожидал он, что и она дойдет до того, что перестанет чураться даже дурных сплетен. Не такая это была женщина, чтобы подогревать свою злобу пустыми выдумками. В ее душе и без того было достаточно огня — более жгучего и страшного, — чтобы до конца своих дней не остудить ненависти к царскому дому.

— Пустой перевет 54 матушка-княгиня! Не тебе его переговаривать, — сказал он ей устыжающе. — Пусть не ослепляет тебя гнев!

— Я не слепа, боярин! И попусту наветить не стану. В том мне вера моя порукой. Я реку истину, кою мне бог сподобил узнать. Я поведаю тебе ее, коли хочешь узнать, кто престолом нашим кровным владеет и кто должен им владеть.

— Слышал бы нас государь!..

— В душе, коль тебе угодно, называй его государем… А меня не гневи сим словом. Для меня государь не он! А что до слыху, так он и так ведает, что я про него думаю. Упомни, что он изрек мне на своей первой свадьбе: «Отрежу я тебе, тетка, патлы твои!» Упомни, что ему изрекла я: «Отрежешь с головой заодно!» На том и стоим уже полтора десятка лет. Я уж постарела до краю, и волосы мои побелели вгладь, но он до сих пор боится их, и будет бояться, покуда не снимет их заодно с головой. Ибо головы моей он боится еще пуще!

— Не возьмет он такого греха на душу.

— Грех у него в крови, и род его весь в грехе! Отец его, князь Василий, наказан был богом бесчадием за то, что на престол посел мимо племянника, законом венчанного на царство!

— Великий князь Иван Васильевич сам разрушил венчанье и завещал престол князю Василию.

— Разрушил богом принятое венчанье!.. Оттуда и исплодился грех. И господь узрел его! Не дал князю Василию чадородия, дабы усечь на нем род его и оградить на дале престол от незаконного владения. Да снова стался грех… Про то тебе и поведаю. Когда князь Василий прожил с Соломонией двадцать лет и не родил наследника, стал он помышлять о новой женитьбе, укоряя Соломонию бесплодием. Тогда же и Елену себе приглядел, и бороду подстриг, чтоб понравиться ей! Бедную Соломонию насильно постригли в Покровский суздальский монастырь, а Василий обвенчался с Еленой. Сие всем ведомо. Да не всем ведомо, что постриженная Соломония вскорости понесла. Совокупилась она преступно с другим мужем, безродным, сирым, коего приглядела в Суздале, чтобы испытать себя. Не верила в свою неплодность. Так и вышло. Родила она. Чадце то вскорости померло. А князь Василий после свадьбы с Еленой еще четыре года мыкался по монастырям, молясь о чадородии. Зачала Елена, да больно уж дивно сие все… Соломония двадцать лет не могла зачать от князя, а от сирого зачала, да и Елена уж больно долго судьбу пытала. Упомни, стали поговаривать, что и от второй жены не дождаться князю наследника: заклятье будто бы на великокняжеском роду за клятвоотступничество. Вот тут-то Елена и свершила свой смертный грех. Соломония ей путь указала!.. А про Соломонию она ведала… Князь дознание учинял о Соломонии и уж не преминул поведать обо всем, что вызнал, своей молодой жене. А с кем она свой грех содеяла — стало ясно сразу по смерти князя. На седьмой день Телепнев при ней в брусяной избе уселся. И в спальне пьяного служки видели… В Елениной спальне.

— А что, коли домыслы всё?

— Домыслы? Тверд ты, боярин! Любуюсь тобой! Ну а что же, ребенок у Соломонии тоже домысел?

— Так могло статься, но то грех Соломонии, а не Елены. Елена могла зачать правдой.

— Пошто же Телепнева к себе приблизила, лотрыгу и пьяницу, пользы от которого в государском деле, как от клопа в бане!

— Сторона его сильна была.

— Сторона? Кто же за ним стоял? Мы, Старицкие, иль ты, Челяднин? Иль Шуйские? Иль Бельские?

— Бельские да Шуйские меж собой грызлись…

— А Телепнев Елену ублажал!

— Может, и ублажал. Через то она могла его и приблизить.

— Тверд ты, боярин! Чует он в тебе сию твердость — через то и вернул к себе. Ранее он боялся твоей твердости, теперь ему ее недостает.

— Твердость моя не помеха рассудку. Супротив правды какая твердость устоит? Упрямство лише!

— Тогда изреки мне: случайно ль, что, лишь обвенчавшись на царство, Иван в третий день посадил на кол сына Телепнева? А еще через седмицу отсек на Москве-реке, на льду, голову и его племяннику?

— Нешто мог знать сам Иван?..

— А пошто бы ему и не знать? Глаза есть, уши есть, да и ума — не как у братца. А братец его — еще один довод. Дурачок!.. От кого б дурачку и родиться, как не от пьяницы Телепнева. Князь Василий был трезвенник и умом крепок.

— А Иван?

— Чем же он удался? Лють, зачатая в блудострастии! Я тебя не крещу в свою веру, боярин, — моя вера тяжкая… Я одна в ней и праведница и грешница. Я лише тщуся поведать тебе, кому можешь ты отдать свою душу. Ежели и отдашь, то пусть сие станется по рассудку, а не по заблуждению. Вот тебе еще один мой сказ… Коли сидела я с сынком своим в темнице — уже по смерти мужа моего, князя Ондрея Ивановича, — приходила ко мне единый раз Елена… Ночью, со свечами… Приходила спросить — пошто муж мой, князь Ондрей Иванович, супротив нее пошел? Напугался ли за живот свой, поверив навету, что она его убить собиралась, иль по умыслу, чтоб престол у ее сына отнять? Обещалась из темницы выпустить, ежели правду скажу. Ответила я ей на то: «Не приму от себя милости, клятвопреступница! Мужу моему клялась не опасить его, да и в могилу свела. Теперь меня тщишься змеиной хитростью обвести!» Стала она меня просить с мукой, чтоб сказала ей правду. Раскаянье, должно быть, донимало ее. Лицо ее помню до сих пор… Вся краса ее в страх обратилась. Сказала я ей гневно: «Правду прознаешь на страшном суде, где отмстится тебе грех твой великий!» Ни словом не отмолвила мне… Черный убрус на голову накинула и ушла. А через день колокола ударили — померла! Мню — руки на себя наложила. Отнеле во мне нет сомнения… Ублюдок на нашем престоле! А законный государь — князь Володимер Ондреевич! Про то я и богу не страшусь сказать! Поглянь вон на ту плащаницу 55… В Троицкий монастырь ее жертвую. Надпись на ней вышила: «Сии воздух сделан повелением благоверного государя Володимера Ондреевича, внука великого князя Ивана Васильевича, правнука великого князя Василия Васильевича Темного!»

«Благоверного государя!.. Внука великого князя Ивана Васильевича!..» Все прочее вдруг отступило, оставив его один на один с этой мыслью, и он почувствовал и понял, что уже не сможет противостоять, ей. Его твердость и сила не отступили, не сдались, а предали его, обрушив на него скопившиеся сомнения, подозрения, обиды, зло, ненависть — все, что копил и прятал в себе от самого себя, надеясь, что его твердость не даст всему этому обратиться против его добра.

Не осталось надежд, не стало и устремлений. Многое, неразрешимое до сих пор и мучившее его своей неразрешимостью, вдруг легко и просто разрешилось, но облегчения он не почувствовал, как будто с него сияли один груз и тут же навалили другой. И понял он, что все эти долгие годы изгнания, проведенные в душевных терзаниях, в неустанных поисках истины, которая должна была бы оправдать зло и примирить его с добром, вся его борьба против самого себя и за самого себя и отстаивание чистоты своей совести были лишь пустыми причудами его старческого ума.

Он стал стар, и единственное, что ему нужно сделать, — это пожертвовать остаток своей жизни богу, чтобы хоть к концу жизни избавиться от ошибок и разочарований.

«К богу придешь ты!» — опять вспомнил он сторожевского монаха.

Челяднин открыл глаза. Хлынувший в него свет чуть взбодрил его, но тоска осталась, только заползла поглубже и притаилась.

— Москва, боярин, Москва! — сказал возница и покосил на Челяднина довольными глазами. — Э, как маковки блещут! Ну здравствуй, матушка!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Передовой полк воеводы Токмакова приближался к Невелю. На последнем привале его догнал царь и теперь ехал в самой голове, в небольших санях с верхом, на вожжах у него сидел Васька Грязной, а Федька Басманов маялся верхом — на коротконогом рыжем бахмате с обкорнанным по самую репицу хвостом, отчего конь казался еще кургузей и меньше.

Федька ехал по правую сторону от саней, так чтобы все время был виден царю. Стоило ему чуть отстать, как Иван тут же вызырал из саней и недовольно бросал: