Эти двери не для всех - Павел Сутин

– Но мы так и не определились с вами в том, кто есть разгильдяй, а кто – нет. – Бравик несогласно поднял указательный палец.

– Да не в этом даже дело. Мне кажется… нет, я уверен – вы не допускали проколов. Не той вы породы. Вы осторожны, это видно сразу. Это не воспитывается, это в крови. Это качество бережет жизни больных. Оно же определяет верную карьеру клинициста. Бывают такие, знаете, истеричные… неустойчивые. Их берут под крылышко, с ними нянькаются. Обычно это чьи-нибудь дети. Иногда такие могут состояться. Но сколько они напортачат прежде… Однако вы-то не из этих… Руку даю на отсечение – вы никогда не унизились до того, чтобы вас вытаскивали из неприятностей за шкирку и потом подтирали вам сопельки. Иначе из вас не получилось бы знаменитого Бравермана.

"Он все-таки далеко заходит. Пусть он здорово выпил, пусть он со мною начистоту… Не пора ли посадить его на жопу?" – подумал Бравик.

– Мне очень лестно все это слышать, Алексей Юрьевич, – вежливо сказал Бравик. – Но почему вы так уверены, что мне не доводилось лажаться? Доводилось. И меня прикрывали. Мудрые и сильные люди. Они были шефы. Но, наверное, они были и Учителя. Кстати, я тоже защищал кандидатскую у Кана. Ординатуру я проходил в другой клинике…

Он пристально посмотрел на побагровевшего, изрядно расплывшегося на стуле Чернова – может, тот все-таки что-нибудь вспомнит?

Чернов вертел в пальцах рюмку с окурком.

– А вы ведь моложе меня. Лет на пять-семь, – задумчиво сказал Чернов. – Нет, все-таки это – Москва.

"Вот-те нате – хрен в томате, – опешил Бравик. – А ты, дружок, еще проще, чем я думал".

Он знал цену этим разговорчикам про Москву и все московское. Уж так сложилось, что добрая половина его компании – Вовка Гаривас, Берг, Миша Дорохов – в Москве оказались годам к двадцати – двадцати пяти. И были они самыми что ни на есть москвичами девяносто шестой пробы. А в последней фразе "self-made man'а" профессора Чернова чудесно прозвучала интонация "колбасных" электричек двадцатилетней давности.

Чернов посмотрел на часы и сказал:

– Пора нам трогаться, Григорий Израилевич. Вещи у вас в гостинице?

– Да. Там портфель в номере, – заторопился Бравик.

Чернов тяжело встал, махнул рукой – возле них тут же возник Каприн.

– Виталий Олегович… – Чернов искал по карманам. – Ага, вот… Отвези нас, будь другом. Погрей пока машину. А мы оденемся.

Он дал Каприну ключи.

"А он ведь не пил, чтобы отвезти шефа, – смекнул Бравик. – Что бы сказал Никон про всю эту компанию? "Да пиздец!" Или: "Да полный вперед!" Может, доцент нам еще пальтишки подаст?" Каприн тут же растворился. Чернов громко попрощался со всеми, Бравик тоже стал откланиваться. Он пожимал руки, благодарил за прием и доклады.

"Чернов наверняка хороший оператор, – думал Бравик, пока они шли по полутемному коридору, пока одевались в кабинете Чернова и спускались в холл больницы. – Такие почти всегда хорошие операторы. И работать под ним, наверное, спокойно, и оперировать спокойно – он все десять раз перепроверит, и сам поздно вечером приедет, чтобы перевязать или посмотреть в реанимации. И все-таки он – говно.

Любуется собой – какой он твердый. А еще каких-нибудь десять лет назад я на таких покупался… Что по этому поводу говорит мой Конецкий? Так, соберемся, отмобилизуем память… Есть! "Мой идеализм и раньше махрово проявлялся, например, в том, что я автоматически считал всех профессиональных кондовых моряков хорошими людьми. Я считал, что благородство моря и опасность профессии делают из любой шельмы конфетку. Или же путем естественного отбора сепарируют шельм и центробежно вышвыривают их из морей на берега. Боженьки мои родненькие, как я изумился, когда впервые обнаружил патологического труса в заслуженном капитане!.." Все помню! Надо же – все помню! Да и грешно не помнить – чудесный писатель. Умница. И без позы…" У подъезда грелась "Волга" с Каприным за рулем. Бравик с Черновым сели сзади.

Бравик не удивился бы, если б Чернов хлопнул доцента по плечу и гаркнул: "В гостиницу! А потом – к курьерскому! Полтинник серебром, если поспеешь!" – Я в позапрошлом году был в бостонском центральном госпитале, – сказал Чернов, закурил и приоткрыл окно. – Можно их конвейерной системой восторгаться, можно не восторгаться. Но работает эта система как часы. Не госпиталь – завод! Пропускная возможность потрясающая. И никакой лирики. Оперировать много и хорошо – нормально. Представьте себе – все много и хорошо оперируют. Ну, почти все. Мы имена-отчества больных годами помним, а они там только раскрытые животы видят.

Понимаете, чтобы вырастить генерацию зубастых и рукастых хирургов, нужно сформировать поколение несентиментальных наставников…

Каприн подрулил к гостинице. Бравик поднялся в номер, взял свой портфель, попрощался с коридорной.

В машине крепко пахло водочным выхлопом.

"Еще хорошо, что он не сел за руль сам, – подумал Бравик. – А мог бы. Поди, переоперировал всю здешнюю ГАИ, сам черт ему не брат…" – Вы словом "выбраковка" оскорбились, – сказал Чернов. – Ну, извините. А я считал и считаю, что выбраковка нужна. Она есть, от нее никуда не денешься. Что до моего Тищенко… Он никчемный тип. Вот вы сказали – я лишил парня шанса. Но парень-то в его возрасте должен понимать, что ему представился шанс? А он что делает? В то время, когда ему светит клиника Мейо, этот дурачок позволяет себе… всякую ерунду. Ему бы сосредоточиться, сконцентрироваться! И уж, конечно, в этот ответственный период не гневить шефа. А он не понял, что за время настало в его жизни. Ну и черт с ним. Значит, не очень дорожит. Поэтому – пошел вон…

"Вот всегда люди так раскрываются, – думал Бравик. – И чаще всего – после выпивки. А тут – конференция, он насуетился, набегался, много поработал, потом выпил… И разговорился. Разговорился, как тот Елпидифор у Конецкого. Хотя Елпидифор, кажется, не пил".

– Я вас утомил, наверное, разговорами.

– Нет, Алексей Юрьевич, вы об этом даже не думайте. Наша с вами встреча для меня очень полезна.

– До вашего поезда еще минут сорок. Я, с вашего позволения, расскажу одну историю. Это давно случилось… Кан имел привычку отправлять аспирантов перед защитой в некоторый творческий отпуск. Чтобы аспирант собрался. Была у академика такая правильная особенность. Так вот история эта произошла накануне моего отпуска. На следующий день после той истории Кан велел мне отправляться домой.

Собственно, в общежитие. И дозревать.

Бравик положил свой знаменитый портфель на колени и откинулся на спинку сиденья.

– Я аспирантом поддежуривал в клинике профессора Попова. Это было летом, все в отпусках, ответственным дежурным урологом поставили ординатора второго года. Я был главнее по всем статьям, но я был совместитель. Словом, начальник был не я.

В середине дня привезли деда с острой задержкой мочи, у профессора вдруг зачесались руки, и он спунктировал деду пузырь и поставил троакар. А дед… да, в общем, и не дед-то – он нестарый был, лет шестьдесят – был вдобавок глухонемой. Поставил ему профессор троакар, хотя, по уму, человека надо было оперировать нормально. Но поставил и поставил. А больной дренаж подвыдернул.

Поскольку он был глухонемой, то дежурному доктору о неудобстве не сказал.

Доктор, этот самый ординатор второго года, заметил, что дренаж "не стоит", только поздно вечером. Дренаж тоненький, поставлен только что, свищ не сформировался. Все понятно. Дежурный доктор стал дренаж восстанавливать – вроде восстановил…

– А вы где были? – глухо спросил Бравик.

– А я был никакой не ответственный, я был в приемном отделении. Утром доктор промывает дренаж – то ли промывается, то ли нет. Короче говоря, когда пришел заведующий, у деда уже был напряженный живот. То есть дежурный доктор, пытаясь восстановить дренаж, перфорировал брюшину А Попов, поставив троакар, уехал на дачу и вернулся только через десять дней. А все эти десять дней больной погибал.

Потому что развился мочевой перитонит, деду делали лапаротомию, потом была эвентерация… Я обо всем этом узнал под занавес, когда через десять дней приехал за зарплатой. Так вот я присутствовал при заключительной сцене. Больной от перитонита погиб. Ну, ординатор тот был белее потолка, это понятно. Но, кстати, никаких жалоб от родственников не было – они ничего не поняли, а видели только, что доктор от деда не отходит, чуть ли не ночует в реанимации. По-моему, родственники даже благодарность написали. Смешно? Итак, через десять дней Попов возвращается с дачи… Нехорошо, конечно, так говорить, но руки у профессора Попова всегда росли из жопы. Не стоило ему деда трогать. Возвращается Попов с дачи и узнает, что ординатор его клиники натурально угробил больного. Эксцесс. И при обычном положении вещей ординатору мало не показалось бы. Но выжил бы. А тут у Попова произошел какой-то конфликт с главврачом, тот раздул скандал из-за смерти больного, мол, в клинике бардак… Короче, ординатора порвали в куски. Я сам слышал, как Попов сказал парню: "Ты отчислен". Можете себе представить, что это значило для ординатора второго года? Ему предстояло потом лет пять дожидаться, пока о нем забудут. Его бы к операционному столу только за сто первым километром допустили. Лет через пять… А мораль?