Том 4. Солнце ездит на оленях - Алексей Кожевников

— Горит какая-то куча, вроде угля, — определила Катерина Павловна.

— Топится вежа, — сказал Колян и начал разговаривать с костром, что дымил в веже: — Ты гори, гори, не смей потухать. Дыми сильней! — Он опасался, что огонь погаснет, дым рассеется и ему не найти далекую вежу, пока ничем иным, кроме дыма, не отличимую от валунов.

Прибавили шагу. Дымившийся валун постепенно принял облик огромного перевернутого котла с прогоревшим дном и выбитым краем. В обе дыры валил дым. Вблизи «валун» оказался действительно вежей, сложенной из мертвого, потемневшего мха.

В веже ютилась семья лопаря — хозяин, хозяйка, бабушка, дедушка, стайка ребятишек — выехавшая из поселка на рыбный промысел. Взрослые чистили около вежи только что пойманную рыбу, ребятишки играли. Один малец, годов трех-четырех, играл в охотника. В руках у него был лук с тупой, безобидной стрелой — отец нарочно сделал ему такую, а боевой конец вымазал сажей, замешенной на рыбьем жире, — и малец пускал ее в камни, в собак, в бабушку с дедушкой. Стрела, попадая в цель, оставляла на ней черное приметное пятнышко. И столько было тогда у всех радости!

Другой мальчуган, годов семи, и девочка, чуть постарше его, играли в хозяина и оленя. Подражая всем оленьим повадкам: скоку, верченью головой, храпу, девочка убегала, а мальчуган старался заарканить ее. Пойманная, она проделала все оленьи увертки: упиралась, падала, сердито хоркала. Затем мирно переменились: мальчуган стал оленем, а девочка хозяином.

— Вот и я играл так же, — сказал Колян Ксандре. — Так учился ловить оленей, стрелять. Всему учился.

— И эта девочка скоро будет арканить оленей? — спросила Ксандра.

— Скоро, уже может. Гляди, гляди!

Девочка ловким броском накинула аркан на своего двуногого оленя.

— Этого легко, этот безрогий, смирный. А настоящего, рогатого, дикого?

— Будет и такого.

— А ну, поймай меня! — И Ксандра побежала.

И, сколь ни увертывалась, девочка заарканила ее.

— А теперь буду я тебя, — загорелась Ксандра.

Но аркан в ее руках стал совсем другим: медлительным, не гибким, не метким. Ничего не добившись, только опозорившись, Ксандра отдала его ребятишкам.

— А все-таки я научусь арканить, — решила она. — Придется тебе, Колян, стать моим «оленем». Больше не на ком учиться.

— Зачем я? Вон сколько камней стоит. — Колян подал Ксандре свой аркан. — Учись, лови камни. Я начинал с них.

Сделали небольшой привал, пообедали с рыбаками, угостили их разноцветным ландрином; в ответ рыбаки подарили большую, вкусную лапландскую рыбу сиг.

В пути догнали и некоторое время ехали вместе с лопарской семьей, перебиравшейся из зимнего поселка на весеннюю рыбалку. У лопарей был тяжелый, высокий воз всякого скарба: кувакса в разобранном виде, котлы, чайники, ведра, постели… На макушке воза два меховых свертка, в которых упакованы два покряхтывающих младенца. На каменистом бездорожье воз сильно мотало. Хозяин правил оленями. Хозяйка с трепетно испуганным лицом не отрывала от воза рук и глаз, то поддерживала его, то подтыкала что-то, то улыбалась, чмокала младенцам. Она была так похожа на куропатку, у которой Колян хотел отнять яйца, вся — любовь, тревога, сторожкость.

Дул сильный ветер, хлестал то дождем, то снежной крупой.

— Куда торопятся с ними в этакую непогодь? — встревожилась за малышей Катерина Павловна. — Почему не поставят куваксу?

— Все ездили так, а живем, — успокоил ее Колян.

— Но и умирает, наверно, не мало.

Колян отозвался поговоркой, в которой отразилась вся неустойчивость, вся ненадежность лапландской погоды:

— У нас ждать — нигде не бывать, ничего не поймать.

Пришли в поселок Ловозеро.

— Здесь — половинка пути, — сказал Колян.

— Впереди, стало быть, еще столько же удовольствий, — горько сказала Катерина Павловна. — Да-а, обрадовал.

Здесь решили сделать дневку. Погода, казалось, сознательно и старательно благоволила путникам: было тепло, солнечно, не дождило, не пуржило, не ветрило. Остановились под боком у села на травянистом берегу реки. Не городя куваксы, открытым способом развели костер, сварили уху, позавтракали. Затем Колян пошел в церковь отпевать землю с могилы отца. Катерина Павловна принялась чистить закопченные котелок и чайник. Ксандра считала это дело бесполезным: снова закоптятся, и привязалась к Коляну.

Поселок был изрядный, но весь будто пришибленный и разбрызганный. Избы низенькие, курные, без печных труб. Стояли они вразброс, даже и намека не было на какой-то порядок, на улицу. В промежутках меж избенками лежали валуны, порой крупнее избенок. Возвышались над пришибленным селом, и то немного, только дом купца, попа и церквушка. Все постройки были деревянные, потемнелые от старости и непогоды, многие безлюдны и заперты. Народ выехал на летние стойбища промышлять рыбу.

Ксандра глазела по сторонам. Колян рассказывал про попа. Он любит выпить. А доход от бога у него небольшой: лопари редко молятся поповскому богу, у них есть свои, и, чтобы не делиться ни с кем, поп делает все службы сам, один. И про него сложили песенку:

Сам читаю,Сам пою,Сам кадило подаю,Сам звонюИ водку пьюЗа себя,За прихожан,За гостейИ попадью.

Живет поп больше от промыслов, у него есть олени и целое озеро. Оно рядом с поселком. Поп часто рыбачит там. А если придет кто другой, он гонит его: «Иди, сыне, дальше! Вон рядом Ловозеро. Там и воды и рыбы больше».

«А ты, батюшка, почему здесь?»

«Мне нельзя отлучаться, у меня здесь храм, служба. Могу в любой час потребоваться».

Так и отвоевал все озеро, и зовут его теперь Поповским.

Разговаривать с Коляном поп вышел во двор. Он старался не пускать своих прихожан в дом: они ведь не моются, натрясут вшей, блох.

Колян повел рассказ о своем деле. Поп, слушая, приговаривал: «Правильно поступаешь, сыне, по-христиански». Потом велел идти за ним к церкви. Отперев ее, он три раза дернул за веревку колокольчик, одиноко висевший на колоколенке. Колокольчик был маленький, а поп огромный, могучий, и звон получался пронзительный, с режущим ухо визгом. Совсем не торжественный и не печальный, как полагается похоронному.

После этого все зашли в церковь. Поп вынес из алтаря высоконький узенький столик, а Колян положил на него тряпицу с могильной землей. Поп зажег три свечки, всем по одной, развел кадило и, помахивая им, долго пел громовым голосом. Отпев, вернул землю Коляну и сказал:

— Высыпь ее на могилу. Когда снова поедешь сюда, привези мне песца! — Потом спросил Ксандру: — Ты, девушка, с чем ко мне, какая у тебя нужда?

— Никакой, я с ним, с Коляном.

— Чья будешь? Я что-то не помню тебя.

— Мы здесь проездом. Чужие.

— Едем в Моховое, — добавил Колян.

— В Моховое. — Поп обрадовался: — А мне как раз надо туда. Постойте здесь, подождите! — и пошел домой.

Колян испугался: неужели этот огромный человек навяжется к нему да еще сядет в нарту? «Бедные мои олешки, бедная нарта! Недолго вам придется жить».

Поп вскоре вернулся и подал Ксандре письмо:

— Свези-ка, дщерь моя, в Моховое. Давно уж лежит, а послать не с кем. Отдай доктору Лугову. Его там все знают.

— Это мой папа. Я к нему еду, — сказала Ксандра.

— Вот и хорошо. Доктору двойная радость: сразу дочь и письмо.

— И еще мама. Она тоже едет.

— Тройная радость. Дай, господи, всем такую! Ну, с богом. — Поп перекрестил Ксандру и Коляна. — Счастливого пути, гладенькой дорожки!

Письмо было обыкновенное, частное, без всяких казенных штампов, кроме почтового, сильно измятое, затертое, даже кое-где надорванное и подмоченное. Подавая его матери, Ксандра сказала:

— Вот папе. Какое-то многострадальное, еле живое. Я не разобрала откуда: штамп расплылся. А почерк похож на твой.

А Катерина Павловна, едва взглянув на письмо, сказала:

— Он и в самом деле мой. Это наше последнее письмо.

Постарались и разобрали почтовый штамп родного городка, распечатали письмо — и всякие сомнения отпали: было точно, самое последнее, в котором сообщали, что на днях выедут в Лапландию. С той поры миновало уже пять недель.

— Где же оно страдало столько?! — укоризненно сказала Катерина Павловна Коляну, будто он был повинен в этом.

— Не знаю, я не возил его, — отозвался Колян. — Спрашивай попа.

Катерина Павловна ворвалась к попу, проклиная все и всех:

— Почта называется!.. Ползет, как вошь. Да хороша и вся сторонушка: ни дорог в ней, ни постоялых дворов, ни выспаться, ни помыться. И люди — не люди, а лиходеи. Кто-то держал его больше месяца. — Она тряхнула письмом так, будто хотела ударить попа по носу. — А там человек умирает.