Облачный полк - Эдуард Веркин

Саныч замолчал. Я все ждал, когда он станет дорассказывать, но он не торопился, молчал, разглядывал пальцы.

– А дальше-то что? – спросил я.

– Что?

– С Ковальцом?

– С Ковальцом все в порядке, сам знаешь. А эта история… Тут все просто. Посидел Ковалец у дороги, посчитал все машины, наблюдение произвел – все как полагается. Надо в отряд возвращаться. А в голом виде стыдно, смеяться станут. Ну, решил он к этой старице вернуться – вряд ли фашисты там до сих пор сидят. Вернулся, а они сидят. Ну, тогда он не выдержал, как из кустов выскочит, как закричит! Немцы уже к вечеру пьяные сильно были, они как такое пронзительное зрелище увидели, так сами с перепугу в воду скатились. Ковалец схватил оружие, схватил гранаты, кинулся искать пень с одеждой – а нет его! То ли старица не та, то ли еще что не то… Нет, короче, одежки. Только фашистское. Фашистское Ковалец, конечно, не стал надевать – чтобы свои не пристрелили, а из нефашистского только ботинки. Надел он ботинки, обвесился оружием и в сторону наших двинулся. А навстречу как раз Глебов. Не знаю, зачем уж он там вышел, наверное, по грибы. Ты знаешь, Глебов – он грибник яростный. Как только весна, так он сразу сморчки идет собирать, а потом на сале их жарит и всех до отрыжки кормит. Все городские грибы жрать любят; вот ты любишь?

– Люблю, – ответил я. Я на самом деле люблю грибы, особенно грузди соленые со сметаной.

– Вот и Глебов. Пошел он грибы собирать, воздухом подышать, от ратных дел отдохнуть, а тут на него из ракит Ковалец. Честь отдает, пятками щелкает и докладывает: так и так, лично обезвредил отряд вермахта, восемнадцать человек, вооруженных до зубов, давайте мне «За отвагу», я неприятеля своей натурой до смерти перепугал, отборные головорезы бросались в страхе в воду и умирали от разрыва сердца. А Глебов ему и отвечает: «Я рад бы тебя представить к медали, но что в представлении написать? За уничтожение живой силы противника посредством… Посредством чего? В политуправлении могут неправильно понять, однако. Так что ты давай уничтожай лучше живую силу противника обычным путем, как все, мы тебе сразу и медаль, и орден». Расстроился очень Ковалец, два дня не брился и решил с горя наколку сделать… Хотя это уже другая история. Я, кстати, про Ковальца много вообще знаю историй, еще со сплавной. Вот слушай, как его однажды бешеная лиса покусала…

Я слушал и жевал елку, скоро на самом деле древесиной привыкну питаться. Истории веселые, их хорошо, наверное, на плоту рассказывать: плот ночью ползет по реке, а ты сидишь у костра, а вокруг только черные берега. Вода и движение, ложишься на спину и смотришь, как с каждым поворотом перекашиваются звезды, а когда приходит время смеяться – смеешься, и в деревнях на берегу просыпаются недовольные собаки…

– Ты меня слушаешь? – громко прошептал в ухо Саныч. – Уснул?!

– Нет, просто думаю…

– Думать поздно, – сказал он. – Пора делать.

– Как?

– Так. На меня смотри. И бей короткими. Только короткими, это страшнее. И не бойся – немцы перепугаются, а с перепугу метко стрелять нельзя. Они не попадут, так всегда бывает. Понял?

– Ага.

– Лупи по пулеметчикам, если они, конечно, очухаются… И по офицерам. А если не найдешь ни того, ни другого, то стреляй по ближайшему.

– А если они на нас побегут? – спросил я.

– Не побегут.

Вдалеке за поворотом тяжко лязгнуло, напротив нас через дорогу оборвался снег с ели.

– Идет, – сказал Саныч. – Идет, голубчик. Сейчас начнется…

Он снял ватник, расстелил его в снежном окопе, улегся. Я сделал так же.

Сердце уже лупило в виски, в глаза, даже в зубы, я чувствовал пульс в зубах – они стремились вырваться из десен, никогда такого не было. Хотелось бежать, рвануть вперед, к рельсам. Сидеть в окопе сделалось невыносимо, и я было дернулся, но Саныч тут же стукнул меня по загривку, и еще раз, и еще, только я ничего не почувствовал.

– Не дрыгайся! – сказал Саныч. – Рано еще, минуту потерпи… Время.

Саныч достал часы, пристроил перед собой; хорошие у него часы, только тикают громко, бум-бум-бум, громче поезда.

Показался эшелон, и он тоже не очень походил на то, что я воображал. Я ждал по крайней мере бронепоезда – черная броня, размалеванная крестами, ощетинившаяся пушками и пулеметами, – а показался обычный товарный состав. Сначала обязательные громыхалки, забитые металлоломом, локомотив, сразу за ним вагон, после которого уже следовали платформы, накрытые брезентом. Под брезентом первых платформ угадывались ящики, скорее всего, снарядные. За ними танки. В них не было видно ничего грозного, они походили на слонов, укрывшихся от дождя, хоботы торчат в небо.

Последними катились цистерны. Две штуки, крашенные белой маскировочной краской. Топливо. Керосин, эрзац-бензин, или чем их там кормят, под брюхом оранжевые разводы. Мне стало жаль добра, сколько пропадет зазря совсем, одной такой цистерны хватило бы целой деревне, и не на год, а… не знаю, на сколько, лет на пятьдесят, не меньше, свет был бы каждый день, а мы сейчас все это в распыл.

Непонятно, не по себе от этой бессмыслицы. Вот паровоз взять. Чтобы его построить, нужен целый завод, да не один, а много, и сотни людей, тысячи, и они все должны думать, работать на протяжении многих дней, а тут – раз, несколько секунд, и вся эта работа превращается в бесполезный хлам, в неспособную дрянь.

Эшелон шел быстро, совсем не так, как предыдущий поезд – целеустремленно спешил к фронту. На каждой платформе по часовому – сидят, мерзнут, мечтают о кипятке, скоро станция, и можно хлебнуть кипятку и заварить кашу, лечь…

Состав приблизился, платформы дребезжали, паровоз блестел краской и маслом; я увидел сосредоточенное лицо машиниста, кричащего что-то помощнику, я успел подумать – кто он, русский или немец, и тут как раз все и началось.

Откуда-то, точно из-под снега, выскочил Ковалец, а может, точно из-под снега. Он был не похож на себя: исчезла вся красота и гладкость, лицо оказалось перекошено яростью, в руках доска метра полтора длиной с закрепленной взрывчаткой. Полушубка нет, шапки нет, только тоненький вязаный свитер. Ковалец кинулся к поезду через снег, высоко выдергивая ноги, точно выплясывая дурацкий птичий танец. Его тут же заметили, охранник на платформе сдернул автомат и тут же вскинул руки, пуля пробила ему плечо, и солдат упал между платформами, под колеса. Кулаков, снайпер. Машинист загудел, упал еще один часовой, остальные очнулись и стали стрелять по Ковальцу, но его уже было не остановить. Кажется, он что-то орал, я бы тоже орал, точно, как тут можно не орать?

– Не стрелять! – крикнул Саныч.

Мне. Я и так знал, что стрелять нельзя, рано – можно задеть Ковальца, только Кулакову можно.

Ковалец подскочил к рельсам перед первой платформой, сунул бомбу и отпрыгнул, откатился, завяз в снегу, немцы стали стрелять гуще и отчаяннее, я подумал – вот сейчас в него точно попадут, но не попали; Ковалец перекатился и еще перекатился, и тут грохнуло, почему-то глухо – в стороны полетели земля и снег, так что я даже подумал, что бомба не сработала на полную мощность.

Но я ошибся. Первая платформа словно наткнулась на невидимую преграду, железный лом разлетелся в разные стороны; вторая смялась в гармошку, паровоз поехал в сторону. Сначала передними колесами взборонил мерзлую землю, замер на секунду, и тут же его сзади ударил вагон и танки. Удар получился громче, чем взрыв, тендер сплющило, уголь плюнул фонтаном. Паровоз устоял, не опрокинулся, а вот вагон выдавило влево, и он упал набок. Первая танковая платформа опрокинулась, и танк вывалился.

Остальные платформы устояли.

Тишина.

Стало холоднее, и пошел снег. Я задрал голову – никаких туч, взрыв стряхнул снег с елей, и теперь он опускался на нас, и солнце светило, грибной снег – никогда раньше такого не видел.

Потрескивание металла – и все, ни стрельбы, ни огня. Крики. В упавшем вагоне ругались по-немецки, орали, затем начали биться окна, и наружу полезли люди. Саныч сжал мне руку и помотал головой – стрелять рано, надо подождать, пока выберутся все. И мы ждали. Стрельба все-таки началась, правда, не с нашей стороны, один из часовых поднялся на ноги и теперь стрелял, не целясь, по сторонам, бестолково, из карабина, правда, недолго – щелк, и он тоже упал вперед, в снег под насыпью.

В вагоне закричали громче, и из окон уже массой полезли фашисты, из тамбура тоже, они выбирались, спеша друг по другу, как крысы с тонущего корабля. Глебов свистнул, громко, по-разбойничьи, наверное, так свистел Разин, подстерегавший с товарищами жирные купеческие караваны. У меня под ухом рявкнул ППШ, и дальше я почти ничего уже не видел, я вжался в приклад автомата и надавил на спусковой крючок.

Саныч учил короткими очередями, но я, конечно, все забыл – лупил мимо прицельной рамки, перед глазами зеленел фашистский вагон с косыми крестами, отороченными белой каймой, и я не видел больше ничего, я ненавидел этот вагон, ненавидел тех, кто выпрыгивал из него. Откуда-то издалека заорал Саныч, стукнул меня в спину, я догадался и отпустил курок.