Соколиная охота - Павел Николаевич Девяшин

прочее же пускай остается на вашей совести, – прозвучал вдруг чистый и спокойный, будто поверхность лесного пруда, голос Ивана Карловича. – Но ставлю условие, занятия будут проводиться только с одним вашим человеком и продолжатся ровно столько, сколько я сочту необходимым. И еще, коль скоро вам, ваше сиятельство, известно мое положение, я, увы, принужден говорить о пересмотре оговоренной ставки. Вы же отменно понимаете, какое значение имеет в нашем отечестве репутация. Помилуйте, ведь и руки не подадут, я эту публику, если угодно, изучил не меньше вашего. Может даже статься, что после всего этого мне придется надолго оставить практику. Слово?

– Слово.

Вновь скрипнул стул. Послышались удаляющиеся шаги, затем раздался шум притворяемой двери.

Князь поднялся, по-прежнему кутаясь в долгий шлафрок, неспешно приблизился к огню, снял с каминной полки бутыль с какой-то бурой жидкостью, налил себе полный фужер, коньяк, догадалась Татьяна, и, запрокинув голову назад, резким движением вылил его содержимое себе в горло. После чего барин, совершенно не по-господски, согнулся в поясе, подаваясь вперед всем телом, зажал себе нос рукавом и шумно выдохнул, утирая выступившую слезу. А через мгновение повторил проделанную процедуру снова, размашисто перекрестился, глядя куда-то в верхний угол, и рассеяно, но с ощутимой злобой, проронил:

– Пустельга! Лощенный столичный ферт!

Танюшка уже собралась было тихонечко убраться со своего насеста, как вдруг чья-то неведомая ручища с огромными пальцами, поросшими черными волосками, плотно перехватила ей рот. Сзади навалилось тяжелое и, судя по запаху, давно не мытое тело.

Над самым ее ухом прозвучал сдавленный, но вместе с тем наиграно вкрадчивый, мужской голос:

– Ну что, попалась, птичка-невеличка?..

Прежде чем свет в глазах сделался серым, а после и вовсе померк, на ум ей пришло не уместное, бабье: «Теперь же сыщу господского дозволения за Тимофея Никифоровича моего выйти».

Глава двенадцатая

Это была одна из тех старинных, изготовленных, по всей видимости, еще до Великого потопа, безрессорных упряжек, на которых и теперь громыхают по земле русской купеческие приказчики, дьячки да разорившиеся гуртовщики. Бричка тараторила и натужно всхлипывала при малейшем рывке, а на ругань сидящих в ней пассажиров, раздававшуюся в ответ на немилосердную тряску, откликалась звонким деревянным треском, грозя разлететься на части. Норовила, окаянная, уязвить обидчиков острой пружиной в самые, пардон, интимные места.

С полчаса тому назад Иван Карлович нипочем бы не поверил, что этакое четырехколесное чудище вообще в состоянии стронуться с места. Хотя бы на вершок. Настолько печальное зрелище являла собой злосчастная повозка, извлеченная по указанию управляющего из затхлого сарая. Судя по кисловатому запаху, разлезшемуся сидению и болтающимся на облупленном каркасе кожаным лоскутам, резонно было предположить, что пользовались оной колесницей, мягко говоря, не часто.

– Надо же, господин штаб-ротмистр! Нет, ну ведь каково, а? Уехали-с, подумать только! Вчера, стало быть, в первых рядах кричали-с, всех взбаламутили и что теперь? С утра вышел, а их и след простыл-с! Я, значит, гляжу Владим Матвеич на крылечке-то. Эге, думаю! Хвать его за рукав, где, говорю дохтур наш яхонтовый? Так и так, отвечает, в уезд изволили по служебной надобности. На бричке своей, понимаете? А мы таперичка по их милости в драном тарантасе плетемся, ох, прости Господи! Натурально, взбаламутили и уехали-с! – тоненько причитал Мостовой, распластав чуть не на все доступное пространство брички свои необъятные телеса.

Он до нелепости выпучивал маленькие маслянистые глазки, прижимался к дверце и, что было силы, втягивал объемистый живот, пытаясь насколько можно дальше отодвинуться от молодого щеголеватого спутника, дабы соблюсти вежливое расстояние. Учитель фехтования понимал причины бурного негодования своего комичного попутчика.

Вчера за ужином, когда обговаривали последние детали предстоящего вояжа на лоно природы, предполагалось, что совершен он будет со всем доступным комфортом – на докторской бричке и княжеской закрытой карете. Однако с рассветом за доктором прислали из Кургана и мероприятие оказалось под угрозой срыва, поскольку оставшаяся в усадьбе карета, оборудованная для холодного времени небольшой и надежной печкой, могла бы вместить в себя не более двух-трех желающих. Круг таковых, как и следовало ожидать, оказалось несколько шире.

Не считая Фалька, на пикник вознамерились отправиться: молодая княжна Софья Афанасьевна Арсентьева, пани Листвицкая и, разумеется, господин Мостовой, обрядившийся по случаю в летние бежевые тона и широкополое соломенное канотье, что при внушительной фигуре и пышно повязанном малиновом галстуке делало его удивительно похожим на изрядно набитое тряпьем огородное пугало. Тогда-то и вспомнили о старенькой бричке, принадлежавшей их сиятельству еще в пору мальчишества. Надо ли говорить, кому, в каком экипаже выпало обозревать красоты сего, по давешнему выражению Софьи Афанасьевны, «волчьего закоулка»? Дамы отправились в путешествие в изящной карете, мужчинам досталось, пожалуй, самое ветхое транспортное средство, которое Фальку когда-нибудь доводилось видеть.

В ответ на возмущенные тирады Алексея Алексеевича, достойные по подаче и манере репертуара Александринского императорского театра, отставной штаб-ротмистр нарисовал на своем лице понимающую улыбку, мол, ваша правда, сударь. Тем и ограничился. Всякому известно, коль скоро желаешь больше узнать о болтуне – следует ему просто не мешать. Сам тебе все расскажет. Уж чего проще?

Иван Карлович вглядывался в незнакомые места, что оставляла за собой измученная сыростью бричка. Меж усадебных построек мелькали цветы и яблони, с ветвями, клонимыми к низу множеством спелых и сочных плодов. Мимо пронеслась черная от копоти кузня, колодец, затем старая баня, спрятавшаяся за заросшим прудом в окружении вишневых деревьев. Глядя на нее, молодой человек успел отстранено подумать, что весной, когда цвет, приземистое строение, должно быть, теряется в белом море вишневых побегов, а после, стоит только ягоде созреть, орошается багровыми, точно кровь, каплями.

– Что, Иван Карлович, ваш смертоносный урок-с?

Фальк поморщился, припоминая утреннее занятие, которое, к слову сказать, прошло без сучка, без задоринки. Ученик, которого именовали Тимофеем Никифоровичем, оказался не на шутку хорош, что большая в фехтовальном ремесле редкость. Нет, в части высшего умения, он, разумеется, не годился Ивану Карловичу и в подметки, но с поразительной ловкостью сумел изобразить «la garde» (франц. «охранение»), или, цитируя учебник знаменитого Вальвиля, «Оборонительное положение ныне употребляемой шпаги».

Чрезмерные успехи, продемонстрированные новым подопечным на первом же уроке, изрядно озадачили молодого учителя фехтования. Смирившись за минувшие ночные часы с мыслью, что образовывать ему теперь придется не барчука, а мужика, почитай стоеросовую дубину, штаб-ротмистр немало удивился, обнаружив в своем визави привычку к клинку. Подобное отметил бы всякий боевой офицер, не говоря уже о старшем фехтмейстере при Павловском кадетском корпусе. При каких обстоятельствах, любопытно, Тимофей приобрел соответствующий навык? Откуда он вообще взялся? Где откопал его