Магистр - Анна Одина

В широком рукаве официальной мантии Уильяма Мэрри имелись определенные козыри. Сообщив, что перед допуском к экзаменам администрация колледжа должна рассмотреть прошение о зачислении, он назначил через две недели вторую встречу, попросив представить к этому сроку два академических труда – по ренессансному искусству и по собственному выбору соискателя. Соискатель не имел ничего против.

Пока тянулась последняя веселая неделя Адвента[90], профессор Мэрри не дремал. Был он широко образован, свободно владел латынью, был великолепным оратором, занимался классической литературой – то есть Гомером и Аристофаном, и очень живо интересовался всем, что касалось жизни вверенного ему колледжа, да и университета в целом. Поэтому, помучившись не дающим ему покоя сознанием, что он где-то уже видел лицо соискателя, он соотнес посетителя с не столь давними газетными заголовками и даже разозлился, что не узнал его сразу. Почему же он переключается на историю искусств, когда в соседнем Пемброкском колледже существует полноценное отделение органного мастерства? Куда он подевал свой легендарный оркестр, набранный на территории от Японии до Монако? Да не один оркестр, два! Не так уж и далеко эта Россия, чтоб не доходили из нее вести. Ректор пошел в фонотеку, располагавшую пластинками Ратленд-оркестра с фрагментами I Due Giovanni и с записями симфонической музыки.

«Что, – подумал Мэрри, – испугался взыскательной британской публики?» Тут он остановился, вспомнив, что парижская и венская публика ничуть не менее взыскательны, да и петербуржская, говорят, знает в музыке толк. Тогда он достал еще одну запись оркестра, возглавлявшегося соискателем, и прослушал Sinfonia Don Giovanni Моцарта в исполнении европейского состава оркестра, а потом – увертюру и интермеццо из «Двух Джованни» самого маэстро Ратленда, записанные уже с русскими музыкантами.

Прослушав всё, профессор Мэрри встал и немного походил по комнате, теребя себя за бороду (жена его не одобряла этой привычки, и поэтому он делал так, только когда оставался один и был в состоянии некой ажитации). Пластинки были выбраны произвольно, но уже сами названия показали ему то, чего дотоле никто не видел, – ироническую перекличку с Моцартом и разговор с ним на равных. Ректор не стал думать об открытии слишком долго, чтобы не будить лиха. В конце концов, какое ему дело, почему Ратленд, композитор, дирижер и органист, решил бросить музыку и заняться историей искусств? Истории за ним тянулись темные, но разбираться в них Мэрри было недосуг. Тут маячили тайны, к которым не был причастен ректор. Но были другие люди – люди, причастные тайн.

Тогда профессор отправился за подшивкой «Таймс», нашел ее, тщательно изучил колонку «Культурная жизнь» и наконец нашел, что искал. Статью написал ныне знаменитый Артур Фокс-Стрэнджуэйс (профессор Мэрри неплохо помнил этого студента по родному Баллиол-колледжу[91]), в основном занимавшийся музыкой Индостана и приехавший в Россию весной 1905-го с другими целями. Однако в России он написал о Ратленде – неожиданно страстно.

Rutland the Shakespeare[92]

The author of this attended a concerto of the Rutland Orchestra when its leader had already conquered both Russian capitals with his music. One must admit that one traveled to the Conservatory of St Petersburg with more than a sceptical seed in soul: the conductor was young, the Orchestra less than a year old; the ado around the new name was too great and the rumours far too silly to be believed. Sensation and true talent far rarer go hand in hand than is thought.

We shall on purpose omit here the name of the particular piece that was played, though maestro Rutland’s Orchestra even in Russia turned out to be international. What mattered, rather, was that one heard a different orchestra. The reader may well cringe at this and say, ‘Different? Why all ensembles must by the author’s witty definition be different’. And the esteemed reader would be wrong: true, all orchestras play similarly when they play well, but Rutland’s Russian orchestra did not play well…

Yes, to say that this group of musicians merely “played well” would be unfair, for it is not a specific musical piece that emanates from the Rutland Orchestra but its absolute. These masters of keys, bows and winds do not simply render Beethoven or Mozart; they do not invite you to interpret a score with them, but instead hold you by the scruff of the neck and force you into the painfully beautiful and awesome sanctuary of universal Harmony; and lo, the spectators together with the orchestra breathe – or not – at the wave of the conductor’s wand.

However, the audience was not “as one body” with the orchestra and the conductor, because there was no audience; no orchestra; and no conductor – there was nothing, because nothing was permitted to occupy that space but music.

And at a certain point, having understood this, one rebelled. You may well ask why – why fight epiphany, why not enjoy a unique experience but dissect it into parts? Because the duty to the reader, and to the work of musical criticism, moved your correspondent above all else. So therefore, having gained back the sight, he not only listened, but watched. What did he see? The conductor.

Maestro is a discovery in its own right. All that was being done that evening was done by him: he extracted the music from the heart fibres of the world and gave it to the orchestra, and through the orchestra to the readers. Besides, one understood after a while that he could not have been quite as young as he seemed: a twenty-year-old can’t have had enough experience in life or music to conduct so the Symphony No. 5 (your correspondent’s tongue has slipped) – and so one must adjust one’s perception of the maestro. He must be much, much older. And though you may do well at this stage to suspect your correspondent of excessive and lasting exposure to Oriental mysticism, at least have the goodness to believe him when he says: he has listened to many an extraordinary orchestra of Europe and yet he was conceited enough to avoid listening to the Rutland Orchestra while they still toured inside the realm of Roman Empire. Well, partaking of it in Russia was even more interesting.

Maestro Rutland behind his conductor’s stand puts one in the mind of a black lightning. His manner is unaffected, as one might expect of his age, and unhindered. He is precise and free, and it is doubly surprising: the conductor, you see, does not have the much-craved freedom of rehearsing at home. Apianist can play Fu#r Elise in the quiet of his house as many as a thousand times, whilst the conductor, to work, must every time go out to the orchestra. And if the reader suspects that an orchestra musician can be easily deceived by specious wand-waving, he is deeply wrong. A musician sees the orchestra leader for what he is already when the latter is only walking to his podium – and so the body that is the orchestra is only willing to obey a decent head. Our body surrendered itself to the orchestrator’s will entirely.

Maestro does not only have an English name. He also speaks King’s English as if he grew up in Britain, but I chose not to ask him about that: Rutland’s past is quite unexplored, and your correspondent was there for the music, not mysteries. And the maestro confirmed his reluctance to discuss himself – for reasons of its being dull – and about the orchestra’s pursuits he only told me that those were known full well to music lovers, and there was scarcely anything he’d want to add: the music was to be played and listened to, not talked about. ‘Why Russia?’ I asked. ‘A lot of interesting things are going to happen here soon,’ he responded. ‘Why not discuss music, still?’ I persisted. ‘There are no secrets,’ he said good-humouredly, ‘here are the notes, there the instruments, there the scores. Everything else is here,’ he pointed to his head. ‘As for the dexterity of the performers, that comes and goes,’ he continued, surprising one with the uncharacteristic absence of piety to his profession. ‘The true value lies in the musical material,’ Rutland said, ‘Bach or, say, Russian Tchaikovsky are valuable, not those who perform them. We are all mere… transport.’

The unexpected word was surprising. Transport? ‘Yes,’ said the maestro, ‘musicians are like readers of text, or actors. Shakespeare and Corneille are important, but not Mademoiselle Rachel or Mikhail Shchepkin, much as I may respect and admire them.’ ‘And you?’ I insisted. ‘I?’ here the maestro, for the first time throughout the discussion, it seemed, smiled thoughtfully. ‘I am a teacher of both listeners and… readers.’ ‘What about interpretations, ideas, renditions, readings?’ Here the author of this stuttered because he saw he was being ensnared in his interlocutor’s own philosophy. ‘Please, Mr Your Correspondent,’ said the maestro with some emphasis, ‘the author already has all that. Do you understand?’

Your correspondent did, and yet I had a persistent feeling that, in some uncanny manner, it was the conductor in front of me who was the true author of the music that had been played, not Mozart or Beethoven. And, reflecting on his surname, I suddenly thought back to the now-famous Roger Manners, fifth Earl of Rutland, the King’s ambassador to Elsinore and school-mate of Rosencrantz and Guildenstern, whom some of the more sensationally-inclined heads now believe to have penned Hamlet. ‘The author has all that,’ says maestro Rutland? Very well. One understands.”

A. H. Fox-Strangways for The Times; April 1905[93]

Колонку снабдили рисунком дирижирующего Ратленда. Художник выполнил его пером, и Мэрри долго всматривался в острые, резкие чернильные линии, как будто подсознательно ожидая услышать хотя бы отголосок той музыки, что так поразила Артура Фокса-С. И он услышал ее.

Спустя неделю ректор отложил на край стола два эссе, представленные соискателем; одно было написано иероглифами (работа по выбору), а второе на латыни (работа о Джорджоне и обстоятельствах создания им не сохранившегося портрета венецианского дожа Агостино Барбариго[94]). Недолго посмотрев на посетителя, он спросил напрямик:

– Почему вы оставили музыку, мистер Ратленд?

Сидящий в кресле соискатель ничуть не удивился раскрытию своего несложного инкогнито и, слегка разведя руками, снова свел пальцы вместе.

– Она сама оставила меня, профессор, а удерживать уходящих я не умею.

Мэрри нахмурился:

– Я не понимаю. Вы потеряли слух? Этого не может быть.

– Вы правы. В отличие от Бетховена, я не пользуюсь в беседе с вами диалогическими тетрадками[95] и могу поклясться, что не читаю вашу речь по губам. Слух остался при мне.

– Вы просто решили сменить сферу приложения усилий?

– Я просто получил травму, – ответил бывший музыкант с таким бесконечным равнодушием, что по коже у ректора пробежали безнадежные мурашки. – А сфера… вы правы. Сфера приложения усилий у всех нас одна, надо просто иногда менять точки опоры. – Тут бывший маэстро вежливо улыбнулся.

Ректор подумал: «Хорош, ничего не скажешь. Посмотрим, как вы будете учиться, маэстро. И чему». Он улыбнулся мистеру Ратленду в ответ.

17. Совет Торн: переезд

Наверное, части наших читателей представляется, что если в определенный момент жизни человек достигает Оксфорда, этого вполне достаточно. По крайней мере, автору так кажется с удручающей постоянностью. Этот хрестоматийный ученый городок представляется ему благословенной заводью, прибыв в которую можно вытянуть ноги перед камином, откинуться на спинку кресла, с удовлетворением оглядеть перекинутую через спинку другого кресла широкую мантию и лежащую на краю стола магистерскую шапочку с кисточкой и больше уже никуда не спешить.