Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир

Помню, как в засуху выходили батюшки с иконами и молитвами на поле, просили дождя, и, что интересно, после них дождь был! У нас хорошая земля, чернозем, но засушливый район.

В школу мы, как правило, ходили до морозов – не в чем было, ну и после морозов. Чернила делали из шелухи черных семечек и заливали прямо в отверстия на парте, куда чернильницы ставят, но чернилок не было. А наши чернила вместе с нами замерзали, – в школе было холодно, и 4 класса сидели вместе…

Помню, в центре села на столбе было черное радио. Голос Левитана слушали, красивый очень, и концерты часто были – заслушаешься так, что рот откроешь…

От нашего дома шли окопы. Помню наших солдат, у них был блиндаж так подальше, и орудие стояло наготове. Нас не бомбили, а вот город Котовск – 20 км от нас, бомбили так, что стекла дребезжали.

Потом у нас появились пленные немцы. Они жили в церкви, которую разбирали и строили на этом месте отделение милиции. Очень красивая была старая церковь! Так вот, только вечер, коров пастух пригонит, немцы идут по деревне просить молока. Ходили они в деревянных бахилах. Кружки протягивают – «матка, млеко». Фотокарточки своих семей показывают, улыбаются, Мы близко не подходили, боялись. Мама, помню, когда им нальет, а когда на нас покажет: «Видишь, какая у меня орава, тоже ждут молока…»

А в 16 лет нам выдали паспорта и… по «оргнабору» на восстановление народного хозяйства! Привезли в подмосковное Одинцово, на кирпичный завод № 6, где была у нас директором Ольга Ивановна Жарова, и поселили в общежитие. Там я работала, потом начала учиться на штукатура, в итоге имею 5-й разряд. И горжусь тем, что отстраивала послевоенную Москву, довелось и в Кремле поработать. За меня выучились мои дети, слава Богу, им война не помешала!

Павел Петров (Фернандо Кейрос), художник-аниматор

Мне было четыре с половиной года, когда началась Великая Отечественная. Но я уже два года как осиротел – мой отец Антонио Франциско Фернандес Родригес де Оливеро, член Коминтерна[17], один из секретарей компартии Португалии, уехал воевать в Испанию. Мама моя Зинаида Петровна училась тогда в ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории) и сотрудничала с Коминтерном, поскольку была членом КИМа[18]. Там они и познакомились, и поженились. На все мамины запросы об отце был один ответ – пропал без вести…

Мне важно рассказать об отце потому, что это непростая история. Отца уже нет, но его чтят и помнят в Португалии. После смерти Сталина, когда «железный занавес» стал опускаться, я узнал, что мой отец, хотя и был ранен на испанской войне, остался жив. Он смог приехать в Москву только благодаря Давиду Сикейросу, известному мексиканскому художнику и скульптору, которого пригласили в Советский Союз. И мой отец постарался приехать с ним в качестве журналиста. В Мексике он был известен как Антонио Родригес. Он разыскал нас с мамой, и мы встретились. От мамы я знал, что письма он ей писал на чистейшем русском. Это было в 30-е годы, когда он сидел в тюрьме во Франции, как коммунист, и, кстати, рисовал там газету на тонкой бумаге на разных языках. Он знал семь европейских языков. Из парижской тюрьмы он бежал по чужому паспорту на имя испанца Кейроса…

Получается, что задолго до 22 июня 41-го я оказался ребенком войны.

Помню первые бомбовые налеты на Москву. Под звук тревоги я «бежал» у мамы на руках в бомбоубежище. Иногда на чьих-то плечах, иногда меня брали под мышки, что мне очень не нравилось. Мы жили недалеко от Садового кольца в Капельском переулке, позади знаменитого Склифа. Из окна того дома я впервые увидел дирижабль, который меня совершенно потряс своим видом и размером. Кроме бомбоубежища, где было не протолкнуться от народа, я военную Москву больше не помню. А вот Омск, где мы с мамой оказались в эвакуации, помню хорошо. Я ходил в пятидневный садик, а выходные, которых у мамы в отличие от меня не было, проводил в госпитале. Помню мою красивую маму в военной форме младшего лейтенанта. Она была политработником – читала раненым газеты и военные сводки, писала письма за тяжелораненых, розыском занималась. Я по маминым газетам и читать научился, приближалась моя школа. Помню раненых в коридорах прямо на полу, и лежачих, и сидячих. Знаю, что не хватало мест и их не успевали оперировать. Помню желтые пятна на бинтах, запах гноя и едких лекарств. Этот запах я не мог забыть много лет, да и сейчас помню. Каждый раз, когда я в кино вижу военный госпиталь, всегда думаю: ну как он не похож на тот, который помню я!

Замерзших людей на улицах Омска помню, они лежали кто в чем, и почему-то их называли киргизами. Может быть, это были действительно киргизы.

Еще помню в нашем подъезде ребятню в лохмотьях. Зима их загоняла. Они были сами по себе, никому не мешали и неизвестно как выживали. Очень голодно было всем. Кости с мясокомбината были в нашем доме как праздник. Зато летом было и счастье – от Иртыша шел небольшой рукав, где можно было купаться, и стоял на сваях ангар, служивший кинотеатром. Дети и взрослые набивались туда до отказа. В основном там шла военная хроника, но не только. Подарок союзников-англичан – два цветных фильма «Багдадский вор» и «Джунгли», которые мы смотрели много-много раз.

Когда фронт откатился на запад, мама с госпиталем оказалась в Уфе. Помню моих башкирских сверстников, которые ходили в тулупах до земли, и у каждого была нагайка. В Башкирии я не помню того голода, который был в Омске. В Уфе я увидел первых немецких военнопленных. Двоих из них помню до сих пор – Ганс и Иоахим. Они у меня ничего не просили, но мне их было ужасно жаль. Я приносил им кое-что из хозяйского огорода, а иногда рыбу на куске хлеба. Ели они быстро и жадно. Улыбались и благодарили, называя меня «камрад» и «фройнд».

В Москву вернулись еще до окончания войны. Хорошо помню, как во дворе дома, где мы жили, каждый день прибавлялись мои сверстники – это из эвакуации возвращались семьи. Дворовую жизнь того времени не забыть. Кто-то из родителей сделал нам футбольный мяч из тряпок и обшил его кусочками кожи. Игрушек у нас не было. Но у девочек были самодельные куколки, а у нас, мальчишек, волшебные коробочки. И чего в них только не было: от разного оружия гильзы и даже патроны, красноармейские звездочки, эмблемы войск, картинки с немецким и нашим оружием… Мы менялись всем эти добром. Помню, как появился у нас мальчик на костылях – где-то под городом Электросталь он залез в разбитый танк, у которого неожиданно повернулась башня и раздробила ему ногу Тогда были такие кладбища военной техники, свезенной на лом. Еще один мальчишка показывал всем желающим настоящий шрам на языке – разрезал, облизывая найденную консервную банку от большой голодухи. Помню еще такое приключение: одному мальчишке досталась хорошая наша каска солдатская, но без подшлемника. И мы, наивные, решили проверить ее на прочность – каково было нашим солдатам в ней? После первого же удара по каске (кто-то придумал, что надо проверять ее топором) мальчишка «подопытный» рухнул без сознания. Слава Богу, все обошлось. Но я помню этот ужас…