Персики для месье кюре - Джоанн Харрис

— Дуа. Это по-арабски значит «молитва».

— Как это печально, что девочка так рано лишилась отца!

Словно какая-то тень накрыла его лицо.

— Увы, вся жизнь моей сестры сложилась очень печально. Теперь у нее есть только Дуа. Да, только ее дочь и, разумеется, ее вера. А вера для нее значит больше всего на свете.

Тут дверь спортзала приоткрылась, и оттуда выглянул мужчина в белой джеллабе. Я узнала в нем одного из тех, кого видела в Маро в день нашего приезда, и поняла: это и есть Саид Маджуби. Он, ничем не показав, что тоже меня узнал, сразу заговорил с Каримом по-арабски. Слов я не понимала, но требовательную интонацию уловила; заметила я и то, как Саид искоса посматривал на меня и сразу же отводил глаза.

— Извините, но я должен идти, — сказал мне Карим. — Желаю вам хорошо провести здесь время.

Он повернулся и снова исчез в зале, плотно прикрыв за собой красную дверь.

Оставшись одна, я свернула к бульвару. Близился полдень, солнце стояло уже высоко, но я, отойдя подальше от этого душного, вызывающего клаустрофобию переулка, где воняло хлоркой, кифом и потом, словно почувствовала благодатное дыхание свежести. Это был всего лишь легкий ветерок, долетавший с того берега реки, но он приносил ароматы совсем иных мест — запах дикого шалфея с горных склонов и перечный запах аралии, что растет в песчаных дюнах и танцует на прибрежном ветру, как безумная, — но и этого мне оказалось достаточно, чтобы понять: все вокруг изменилось.

Ибо затишье было наконец прервано.

Подул южный ветер, Отан.

Глава четвертая

Пятница, 20 августа

Сегодня утром ко мне заглянул отец Анри Леметр. Я проснулся необычно поздно, и он застал меня небритым, только что поднявшимся с постели. И как только ему это удается? Неужели он обладает особым чутьем, подсказывающим, в какие моменты я наиболее уязвим? Так или иначе, он постучался ко мне точно в ту минуту, когда часы на Сен-Жером пробили четверть десятого; и глаза его сияли почти так же, как его ослепительные зубы.

— Господи, Франсис, вы выглядите просто ужасно!

Лучше бы все-таки он не называл меня «Франсис»!

— Да нет, я прекрасно себя чувствую, благодарю вас, — сказал я. — Чему обязан удовольствием видеть вас прямо с утра?

Он одарил меня одним из своих знаменитых сострадательных взглядов и, входя в дом следом за мною, сказал:

— Я просто решил вас проведать, коллега. Да и епископ о вас спрашивал.

Епископ. Еще лучше.

— Вот как?

— Епископ полагает, что вам, возможно, стоило бы отдохнуть. Он заметил, что вы плохо выглядите.

— А мне казалось, что я уже отдыхаю, — сказал я чуть резче, чем хотел. — И уж заботами прихода я, безус-ловно, в настоящее время не перегружен.

И это чистая правда: в последние две недели всю мою работу выполняет отец Анри Леметр; он же, между прочим, обслуживает и три соседние деревни, где нет своего священника. Если учесть, что все меньше молодых людей готовы стать священниками, а в церкви становится все меньше прихожан, то Ланскне, пожалуй, несколько выбивается из общего ряда: в нем есть свой постоянно живущий кюре, а в церкви дважды в день служат мессу и четыре раза в неделю исповедуют. Другие деревни были вынуждены приспособиться, так как теперь у них служат мессу только по воскресеньям, а иной раз жителям приходится даже отправляться в соседнее селение. Ничего удивительного, что люди все реже ходят в церковь. Наш епископ и ему подобные хотели бы, наверное, заставить нас поверить, что все священники взаимозаменяемы — примерно как кухонная утварь. Это, может, и справедливо для Марселя или Тулузы, но в здешних местах людям хочется иметь свою церковь и своего священника-духовника. Им хочется, чтобы слово Божие доносил до них не какой-то там «небесный» телеграф, а уста такого же человека, как они сами, — с мозолистыми руками, знающего и понимающего их жизнь. Интересно, сколько жителей Ланскне приходили исповедаться к отцу Анри? Я имею в виду искренние исповеди, а не ту чушь, которую обычно несет Каро Клермон исключительно с целью привлечь к себе внимание.

— Ах, отец мой, боюсь, я вела себя неразумно и невольно обидела человека. Пару дней назад мы с Жолин Дру ездили за покупками в Ажен и зашли взглянуть на летние платья. Ты, возможно, заметил, что я несколько прибавила в весе? Ну, это не преступление — хотеть выглядеть как можно лучше, и то, как некоторые женщины позволяют себе ходить по улицам… Я не утомила тебя своей болтовней, отец мой?

— Немного.

— О, прошу меня извинить! В общем, Жолин увидела одно платье, и оно ей очень понравилось, и тут я предположила, что оно вряд ли ей подойдет. Дело в том — и это наверняка не ускользнуло от твоего внимания, отец мой, — что Жолин часто выбирает себе слишком молодежную одежду, которая совершенно не годится для женщины ее возраста; я уж не говорю о том, что она все-таки чуточку располнела — хотя в лицо ей я бы этого, конечно, не сказала, — и разве может настоящая подруга допустить, чтобы она выставляла себя полной дурой? И теперь я чувствую себя очень виноватой…

— Довольно. Две «Аве».

— Но, отец мой…

— Прошу вас, мадам. Я не могу тратить целый день на вас одну.

Нет. Дипломатия и лесть не относятся к числу моих талантов. Безусловно, отец Анри Леметр проявил бы большую чувствительность и понимание, беседуя с Каро. Я часто бываю нетерпелив, даже резок и, в отличие от отца Анри, не умею скрывать свои чувства. И не умею изображать заинтересованность или сочувствие, если их не испытываю, тогда как он это делает исключительно умело. И я не умею обращаться с прихожанами, словно они и впрямь всего лишь глупые овцы.

Но я знаю их куда лучше, чем их смог бы узнать любой другой священник, даже присланный из столицы. Они, может, и овцы, но они мои овцы, и я не имею ни малейшего намерения передавать их на попечение отца Анри. Разве он сумеет понять их — с его-то улыбкой, точно с рекламы зубной пасты, с его-то победоносным обаянием? Разве Ален Пуату признается ему, что пристрастился к таблеткам от кашля и не хочет, чтобы об этом узнала его жена? Разве Жиль Дюмарен ему скажет, что винит себя в том, что позволил сестре поместить их мать в богадельню «Мимоза»? Разве Жозефина Мюска пойдет к нему на исповедь, разве расскажет, что раньше частенько совершала мелкие кражи и до сих пор испытывает потребность понести за это наказание? Откуда ему знать, что после смерти сына Жан Марон подумывает о самоубийстве? Что Генриетта Муассон — а ей уже восемьдесят пять — каждую неделю исповедуется мне в той ничтожной краже, которую совершила в девять лет? (Между прочим, речь идет о детском наборе для вышивания, который она стащила у своей сестры, погибшей более шестидесяти лет назад во время несчастного случая — перевернулась лодка, на которой они плыли по Танн.) Разве признается ему Мари-Анж Люка, что занималась сексом по Интернету с каким-то незнакомым парнем и теперь хочет знать, не грешно ли это? А уж Гийом Дюплесси никогда ему не скажет, что по-прежнему молится за упокой души своего любимого пса, умершего более восьми лет назад; и я, да простит меня Господь, позволяю ему верить, что животные, возможно, все-таки действительно обладают душой, а значит, могут и попасть в рай…

Я совершил немало ошибок, отец мой, но мне хорошо знакомо чувство вины. И я понимаю, что есть такие проблемы, которые нельзя решить, используя телеэкраны и акустические усилители. Эти проблемы порой нельзя решить, даже прибегнув к помощи епископа.

— Вы ведь понимаете, почему он так говорит, Франсис.

Голос отца Анри вернул меня к действительности. Я так глубоко задумался, что даже не сразу вспомнил, кого он имеет в виду. А он продолжал вещать, что принял на себя мои обязанности только потому, что, как ему кажется, мое честное служение Господу было скомпрометировано слухами и сплетнями, которые распространились после пожара в старой chocolaterie. Я подозреваю, что эту идею подсказала ему Каро Клермон, твердая последовательница прогресса, видящая в отце Анри Леметре не только родственную душу, но и возможность некоего карьерного роста для себя самой. Она уже убедилась в том, как много этот человек успел сотворить всего лишь за две недели. А уж сколько он успел бы наворотить за полгода…

Отец Анри последовал за мной на кухню и без приглашения уселся, так что я поспешил сказать:

— Чувствуйте себя как дома. Не хотите ли кофе?

— Да, пожалуйста.

— Между прочим, это по-прежнему мой приход, — заметил я, разливая кофе по чашкам. Он пожелал кофе с молоком. Я же предпочитаю черный. — Боюсь, сахара у меня нет.

Снова эта рекламная улыбка.

— Это не страшно. Мне и не следует пить кофе с сахаром. — И он выразительно похлопал себя по талии. — Надо следить за собой, чтобы животик не рос, верно, Франсис?