Семья и как в ней уцелеть - Робин Скиннер

Джон. И когда ребенок таскает с собой повсюду одеяло, мишку или зайку, они напоминают ему о досягаемости матери, они ему… нет, не мнимая — «мнемомама».

Робин. Хорошо придумали! Ведь на этой стадии память у ребенка еще ненадежная. Даже если он и умеет соединить разные разности мамы воедино — в целое — материнский образ у него легко разлетается на осколки под ударом сильных эмоций. Матери слишком долго нет — и ярость, обрушившись на ребенка, уничтожит материнский образ, не устоявшийся в памяти. Ребенок не сможет вызвать образ отсутствующей матери, чтобы успокоиться. Набитый же ватой зайка поможет появиться ее образу, а образ поможет не впасть в отчаяние. Ребенок сумеет вспомнить — даже при отсутствии матери — ее поддержку.

Джон. Хорошо, частично зайчик сослужил службу. А чем еще он полезен?

Робин. Ну, дальше ребенок многое узнает о себе самом, играя с зайкой. Понаблюдайте за ребенком, увлеченным игрой с переходным объектом. Вы увидите, что объекту он отводит свою роль, себе берет мамину. В каком-то смысле ребенок превращается в маму, заботящуюся о своем зайке.

Джон. «Ты мой заинька-паинька». Или: «Не делай так, мамочка такого не любит…»

Робин. Да, уже заговоривший ребенок скажет что-нибудь вроде этого. Он узнает о своих чувствах, проецируя их на игрушку. Вот ребенок играет «мать», смотрит за зайкой, а вот уже игрушка — мать, он прижимается к ней, ищет в ней эмоциональной опоры.

Джон. Значит, попеременно принимая роль «матери» и роль «ребенка», он лучше понимает, как это — быть матерью, и лучше понимая мать, неизбежно лучше понимает себя. В определенном смысле он продолжает прояснять свои «границы», когда не спеша разбирает все, что происходит между ним и мамой.

Робин. Совершенно верно.

Джон. И, вероятно, тут очень помогает заячье «бездушие». Заяц не реагирует, не подвержен смене настроений и чувств. С ним не запутаться.

Робин. Ну-ну, продолжайте.

Джон. Есть одна эмоция, которая меня немного сбивает с толку. Соперничество. Иногда рядом с кем-то я вдруг чувствую: конкурент, но мне трудно понять, в какой степени провоцирую ситуацию я, а в какой — то, иное лицо. Непрерывное взаимодействие — непрекращающаяся смена чувств — затрудняет установление «границы», я не могу определить, где кончается мое желание превзойти другого, где начинается стремление другого взять верх надо мной. Даже если позже пробую разобраться, не удается. А тот факт, что заяц — «величина неизменная», наверное, помогает ребенку в ученичестве.

Робин. Да, я думаю, Вы правы. Кстати, тут одна из причин — и по-моему, главная — эффект психоанализа. Пациент с непроясненными «границами» сможет увидеть их отчетливее и — распутать клубок чувств, выяснить, какие тянутся к нему самому, какие чувства — воображаемые, спроецированные, потому что психоаналитик «держит нейтралитет», не реагирует, разве что изредка позволит себе беспристрастное замечание.

Джон. Вероятно, «играя» мать, ребенок также обнаруживает «правила» этой игры, учится заботиться о себе самом, смотреть за собой, что чрезвычайно важно в процессе его зарождающейся самостоятельности.

Робин. Да, верно.

Джон. Хорошо, рассмотрели вторую полезную сторону переходного объекта. Еще каким бочком славный зайка может повернуться к ребенку?

Робин. От зайки польза не только в том, что ребенок, во-первых, утешится им вместо матери, во-вторых, играя с ним, многому научится. Еще важнее, что посредством зайки мать вручает ребенку «разрешение повзрослеть».

Джон. Загадки загадываете!

Робин. Вспомните, что такое для ребенка взросление. Это переход со ступеньки, где мать для него все, на ступеньку, где привязанность ребенка распространяется и на других — на отца, братьев, сестер и так далее. И если мать радуется происходящему, если дает ребенку зайку и принимает зайку «в компанию», она тем самым подталкивает ребенка к следующей ступеньке.

Джон. То есть «сигналит» ребенку: «Я рада, что ты отдаляешься от меня». Да, наверное, понимаю, о чем Вы. Показывая, что она рада, когда ребенок играет с зайкой в ее отсутствие, она внушает ребенку, что ему весело одному, без нее, хотя она отчасти и с ним — она «в зайке», который смягчает разлуку. Что же — решение «Уловки-22»!

Робин. Шустрый зайка передает ребенку от матери и еще послание: «Отдаляйся. Не рвись, тебе не надо с этим слишком спешить — когда сможешь, ты от меня оторвешься. Но я вынесу».

Джон. Как… «оторвешься»? Насовсем?

Робин. Да. Послание — дословно — такое: «Я хочу, чтобы ты вырос, чтобы когда-нибудь совсем не нуждался во мне».

Джон. Ну, ясно, что зайцы резвы доставлять послания, но чтобы последнее донес — как-то не верится!

Робин. А мне оно кажется логически завершенной формулировкой того, которое мы уже согласовали.

Джон. Вам виднее, мудрейший. Но теперь я хочу проверить, насколько я поумнел. Итак, примерно в шесть месяцев ребенку необходимо чуть-чуть отодвинуться от матери, то есть переместиться из пункта, где он полностью эмоционально зависим от матери, в пункт, где сможет пользоваться поддержкой также и других людей. Переходный объект помогает ему в этом по нескольким причинам. Во-первых, ребенок может частично перенести свои чувства к матери на ватой набитого зайку, и, если встревожится из-за ее отсутствия, зайка «смягчит» разлуку. Во-вторых, играя с зайкой, ребенок попробует обе роли — и «матери», и «ребенка», что в результате научит его по-матерински относиться к себе, смотреть за собой, а также яснее покажет ему его «пределы» рядом с прояснившимися «очертаниями» матери. В-третьих, тем, что мать поощряет игру ребенка с зайчиком, она внушает ребенку: самостоятельность будет ему только на пользу. Иными словами, этот зайчик — «мнемомама», он же — бинокль в приграничной зоне, он же — «100 и 1 совет ребенку, присматривающему за собой», он же — средство передвижения по автономным дорогам. Не удивительно, что такие зайчики стоят денег.

Робин. Итак, немножко «отодвигаясь» от мамы, ребенок чувствует поддержку и учится самостоятельно «удерживать равновесие». И тогда становится раскованнее, постепенно обретает уверенность, умение «в открытую» встречать перемены, которые поджидают его на пути взросления.

Джон. Но ведь со взрослыми так же! Если вспоминаем о доступных источниках поддержки, нам легче справиться со стрессом, мы в большей степени открыты для новых возможностей. Наверное, поэтому мы носим с собой фотографии близких, носим кольца и прочие символы нежной привязанности, которые соединяют нас с любимыми, даже… приковывают к ним.

Робин. Все они через эти вещицы поддерживают в нас внутреннюю уверенность, что сумеем справиться с переменами, которые подбрасывает жизнь, и не сбавим шагу.

Джон. Глядя, как ребенок делает первые шажки, я вот еще о чем подумал. Перемены вызывают стресс и потому, что невозможно продвинуться к чему-то новому, не сойдя со старого, привычного круга. Ребенок не может обрадоваться папе, пока чуть не ослабнет его привязанность к маме. Он не сможет полюбить школу, пока не откажется от каких-то удовольствий домашней жизни.

Робин. Совершенно верно. Даже новой мысли отдаться — и то невозможно, не расставшись со старой.

Джон. Вероятно, поэтому работать головой — тяжелый труд. Как бы там ни было, если продвижению предшествует отказ, у нас два повода для беспокойства. Во-первых, отказ от чего-то — это уже потеря, а любая потеря всегда огорчает, во-вторых, обретая что-то новое, мы в лучшем случае сомневаемся в надежности приобретения, в худшем — настораживаемся. Нас скорее пугает неизвестность… даже невозможная опасность.

Робин. Да, верно. И тревога достигает предела, когда мы зависаем в промежуточном состоянии, выпустив «из рук» старое, но не схватившись крепко за новое. Откуда понятно, почему для ребенка на этом этапе чрезвычайно важно развить в себе уверенность, что, выпуская что-то, он получит взамен другое — не хуже, возможно, и лучше. Выработав в себе такую уверенность, он сможет свободнее, без излишнего напряжения «браться» за жизнь и взрослеть.

Джон. А если не выработает такой уверенности, то отстанет? Замкнется от страха перед всем новым, «зажмется»?

Робин. Именно. С этой уверенностью мы открыты миру, мы гибче в жизни. Когда надо что-то «выпустить», нам дается это без особых усилий, ведь мы уверены, что справимся со страхом, последующим за утратой чего-то привычного. Одолевая неизбежное, связанное с утратой огорчение, мы освобождаемся от потребности в том, что оставлено позади. А затем, сталкиваясь с новым, не пугаемся, не зажмуриваемся, и перед нашим открытым взглядом оказывается не опасная бездна новизны, но, наоборот, опора.