Голгофа - Лесь Гомин

Преосвященный владыка передернул плечами, будто из окна потянуло вдруг холодным ветерком.

— Так вот, если вы знаете об этом приятном учреждении, то должны знать и то, что его мнение — самое авторитетное. И вот это милое и симпатичное учреждение — да будет вам известно — несколько интересуется и балтскими чудесами. Да, да, преосвященный владыка, да. Только на днях я получил письмо из министерства, в котором мимоходом спрашивают о некоторых подробностях жизни вашей обители. Посему я подозреваю, что это любопытство не ограничится деликатными вопросами, а пойдет значительно дальше. И вы понимаете, что если эта инстанция интересуется и серьезно о чем-то запрашивает, то и мне придется отнестись к запросу так же серьезно. А все это, не нужно вам и говорить, может привести к… Ну, да вы

же не ребенок.

— Это так, но мне совершенно непонятно, почему именно нами должно интересоваться такое уважаемое учреждение?

— Вы будто вчера родились, владыка. Или разыгрываете меня? Но, впрочем, все равно! Вы, мне кажется, не знаете ни нашей страны, ни нашего правительства. Или вы в самом деле думаете, что за вашей святостью министерство внутренних дел и третье отделение императорской канцелярии не смогут увидеть чего-то другого?

— Решительно не понимаю. Что можно увидеть здесь?

— Вот слепота! Да вы только рассудите: ваш протеже до того обнаглел, что открыто говорит, обращаясь к прихожанам, что придет время и постигнет кара российский правительствующий дом за его проступки перед верой, что настанет война и царю нашему придет конец, а господствовать будет другой царь, другие, какие-то фантастические, порядки. Даже кандидата на царствование называет — румынского короля, который должен защищать молдаван от несправедливости «императа».

Крестьяне ему верят. Крестьяне его обожествляют, и вы не найдете дома в Бессарабии, где бы не было иконы шестикрылого Иннокентия рядом с Иисусом Христом и божьей матерью, рядом со всеми святыми, на самом почетном месте. К его голосу прислушиваются. И народ уже поговаривает промеж себя, что скоро всему придет конец и будет великая война против нашего царя, что нужно прятаться на это время в пещеры, чтобы выйти оттуда только тогда, когда наступит желанный конец этой жизни. Возможно, этой несусветицей он ничего плохого и не хочет сделать, но нужно учесть и ситуацию: в Кишиневе, в других городах Бессарабии и во всей России сейчас неспокойно. Различные темные, революционные элементы могут использовать в своих целях народное недовольство, и мы, сами того не желая, станем средоточием революционных актов. А какие из этого сделают выводы там, наверху, не следует вам и говорить. Это одно. Второе: имейте в виду, что мы пограничная зона. То есть, мы-то с вами от границы далековато, но иннокентьевщина распространилась даже за границу. Не говоря уж о Бессарабии. Со всей Бессарабии, Подолии, Волыни и даже из Галиции и Румынии буквально плывет к нему люд. А среди этих людей может вдруг оказаться солидный процент богомольцев, которые с божьим именем на устах принесут из-за границы идеи многочисленных революционных партий, пребывающих там в эмиграции. Что тогда скажете вы?

— Да-а-а! Я понял вас. Действительно, мы только на время избежали опасности… чтобы нажить еще большего лиха. Учту, милый Станислав Эдуардович, и приму меры. Да, да. А вам большое спасибо, что открыли мне глаза.

Преосвященный владыка заходил по комнате в глубокой задумчивости. В голове мелькали обрывки мыслей, и он не мог собрать их в нечто единое. А господин исправник следил за ним взором, и едва заметная улыбка блуждала на его губах.

— Да, господин исправник, вы действительно дипломат, следует вам сказать. Ведь вы и раньше знали, что дела складываются так?

— Не совсем, конечно…

И все же знали и молчали?

— И… молчал. Это же понятно! У вас свой интерес — церковь, у меня свой — государство.

— А ведь это, Станислав Эдуардович, одно, если вы понимаете? Да?

— Но все же… Исправник заколебался.

— Все же? Откровеннее, господин исправник.

— Мы с вами люди практики, преосвященный владыка. Вы в своей области, я — в своей. Каждый из нас руководствуется своим интересом, своим делом. В интересах своего дела не мог же я открыть вам, что движет мной в моих поступках, видя, что вы свои мысли прячете от меня. Так ведь?

— Ну, скажу я вам, вы же и…

— Ну, откровеннее, откровеннее, преосвященный владыка! Я не буду на вас в претензии за искренность. Мы же только вдвоем, и, кажется, наша сегодняшняя беседа носит познавательный характер…

— …Бестия вы, вот что!

— Хо-хо-хо! Пан отец! Все мы люди и только люди. И каждый из нас не меньше другого человек, уверяю вас, отец Амвросий. Ну, и на этом будьте здоровы. «Товар обратно не принимается», как говорит господин Бухман. Прощайте!

…Веки сами слипаются у владыки. Стоя спит он тяжким кошмарным сном и видит жуткие сцены нарисованной исправником перспективы. Хочет крикнуть старик, но не может. А перед глазами раскаленной точкой где-то вдали светится его домашний сейф с открытой крышкой. И из сейфа, в томном танце, сцепившись друг с другом, выплывает неразрывной цепью ряд блестящих сине-зеленых бумажек с портретом царя Петра I и огненными буквами: «500 рублей». И на первой из них вдруг шевельнулась царская голова. Она зловеще усмехнулась, потом захохотала и, кривляясь, с укором и злобой въедливо зашептала:

— Дурак. Старый и наивный младенец. Старый остолоп.

И исчезла.

24

Отец Иннокентий в глубокой задумчивости чертил что-то на чистом листе бумаги. Он и не заметил, как в комнату вошел отец Амвросий. Встрепенулся, когда услышал его скрипучий голос.

— Учтивости, инок, не вижу в обители. Старших встречать не умеете.

Обернулся к викарному отец Иннокентий. Ироническая улыбка промелькнула на губах и спряталась где-то в пышной бороде. Даже не пошевелился на своем месге, только голову повернул к отцу Амвросию и уставился, на него блестящими глазами.

— Извините, владыка, не слышал. Слишком уж заботы донимают меня. Все вот думаю, куда из Балты поехать, свет посмотреть. Вы, отче, таких терзаний не знаете, у вас ровная, спокойная жизнь.

Нахмурился викарный. Это пренебрежение к его особе больно задело его самолюбие.

— Не шути, пастух… — гневно прошептал отец Амвросий. — Пора научиться вежливости…

Иннокентий, сидевший до сих пор со спокойной улыбкой в своем кресле, вдруг резко поднялся и выпрямился перед отцом Амвросием во весь свой гигантский рост. Казалось, он стал внезапно выше не только физически, но и духовно. Пристально, долго смотрел на викарного… но нет, не на него, а в его душу, и будто стал исследовать ее, прикусив губу. А погодя, молвил:

— Мне кажется, отче Амвросий, что уважения могу требовать и я. Как вы думаете? Хватит уж меня пастухом упрекать, за давностью пора бы и забыть.

Отступил на два шага и глянул на пораженного князя церкви. Он был словно одержимый и стремительно, дерзко понес:

— Да, я пастух. Необтесанный, неученый мужик. Правда. Однако так было. Но теперь мы равны. Слышите? И вы, и я из неотесанных, неученых мужиков. Вы хотите жить, я — тоже. Вы по-своему, я по-своему. Что касается нас с вами, высокочтимый отче, то разрешите выяснить наши отношения с глазу на глаз. Хорошо, что нас никто не слышит. Так вот, давайте посмотрим хоть раз правде в глаза, и вы увидите, что мы с вами стоим на одной ступеньке. Только и разницы, что вы в митре, а я в клобуке, вы князь церкви, а я простой инок. Но это для мира, а не для нас с вами.

Иннокентий нервно прошелся по комнате и опять остановился перед отцом Амвросием.

— Я мужик, неотесанный хам. Да. Хорошо, пусть будет так! Но, преподобный, высокочтимый и высокоблагородный отче, за чей счет вы живете? Кто купил вам тех серых и вороных лошадей и карету? Бог дал? Не от меня все это? Но разве мои деньги лучше, чем я? Иль брать ворованные деньги честнее, чем самому их воровать? Погодите, погодите, дайте мне высказаться до конца. Я думаю, что законы наши поступают вполне правильно, наказывая вора так же, как и тех, кто прячет ворованное. А мы с вами сейчас в таком положении: я вор, ворую и знаю, что ворую копейки. Знаете об этом и вы. Почему же вы не выдали меня? И не с вашего ли благословения я стал тем, что я есть? Вы же укрываете меня, чтобы заработать на мне, чтобы моими руками загребать тысячи, лошадей, роскошную обстановку. Так вот, владыка, я не

хочу больше быть хамом при вас. Знайте, если вы и в дальнейшем станете так обращаться со мной, будет худо.

Отец Амвросий сел. Бессильно опустился в ближайшее кресло, словно обмяк всем телом.

— Вот так, отче. Но вы не очень волнуйтесь. Я это придерживаю на самый конец, торопиться мне некуда. Если только вы меня не выставите из Балты.

Отец Амвросий сидел позеленевший и молча слушал. Он так растерялся, что никак не мог собрать рассеянные мысли. Стучало в висках, и тоскливо ныло сердце. Где-то внутри перекатывалось что-то терпкое и горькое, нестерпимо щекотало в горле. И наряду с этим в сознание настойчиво врывалось неотступное видение — обрывок надоедливого романса, который в последнее время не оставлял его: