Горизонты внутри нас - Бен Окри

Омово снова окинул картину мысленным взглядом. Нижняя часть ее была заполнена плавными мазками, изображающими подобие лица спящего ребенка. Он поспешил поскорее забыть эту картину.

Его сознание обрело временное спокойствие, и он попробовал снова уснуть. Но образы летающих и жалобно стонущих черных птиц, заполонивших все вокруг, снова нахлынули на него, и он вскочил с кровати. В этом видении было нечто зловещее. Его окружали реальные предметы, занимавшие свои привычные места. Воспоминания рождались в потаенных уголках сознания. В ту пору он учился в школе и числился в отряде бойскаутов. Однажды они отправились на учения в буш. Они долго бродили среди кустарника и наконец вышли к широкой поляне, по которой текла река. Вдруг где-то вдали прозвучал выстрел, и птицы, тысячи птиц в панике взметнулись в небо и заполонили его. Мальчишки закричали и кинулись врассыпную, а когда они выбрались из своих укрытий, небо, насколько хватало глаз, было снова ясным и спокойным, как будто ничего не произошло. Этот случай навсегда запечатлелся в памяти Омово.

Он ощутил неприятный вкус во рту. Надо бы почистить зубы. С досадой скинул с себя одеяло и встал. Взгляд его снова вернулся к цитате, как будто она гипнотизировала его.

«Но хорошо прожитое сегодня превращает каждое вчера в счастливый сон…»

Он выдавил на щетку немного пасты и задержался у зеркала, разглядывая свое отражение. Вид бритой головы привел его в такое уныние, что он вышел из комнаты, недоумевая — что же все-таки нашла в нем Ифейинва. На дворе было прохладно и сыро. Небо было серовато-блеклым, совсем как борода старца. Воздух казался свежим и чистым; направляясь в умывальню, он вдыхал в себя утренние запахи, исходившие из каждого отдельного жилища. Дети сидели на горшках. Женщины занимались уборкой, а кое-кто уже готовил завтрак. Возле умывальни несколько мужчин с заспанными унылыми лицами жевали побеги тростника, почесывая животы.

Вернувшись в комнату, Омово начал было приводить в порядок свой письменный стол. Он был завален всякой всячиной, и, чтобы разложить все по местам, потребовалась бы уйма времени. Он махнул рукой на это занятие и взял лежавшую на столе книгу. Это был роман Воле Шойинки «Интерпретаторы». Он стал вспоминать — с каких пор пытается его одолеть. Застрял на десятой странице и не мог вспомнить, о чем говорилось на предыдущих. Он снова лег на кровать с намерением продолжить чтение, но его сразу же стало клонить в сон, и он отложил книгу, пообещав себе, что вернется к ней позже.

У него было смутное чувство, что он чего-то недоделал. Но чего именно? Ах, ну конечно же. Его внимание опять привлекла цитата на стене:

«…и каждое завтра — в мечту, дарующую надежды. Поэтому живи нынешним днем».

Ежедневный ритуал был завершен. Он был доволен собой и продемонстрированной им дисциплиной духа. Он вспомнил, что когда-то читал об этом в книге о буддийских монахах. Он закрыл глаза и подумал о снеге; каким-то образом по ассоциации со снегом он вспомнил о фильме, который недавно видел. Как же назывался этот фильм? Ах, да, «Потерянный горизонт». Ему нравилось название, и он несколько раз повторил его. Оно в чем-то было созвучно его мыслям.

Легкая темная дымка окутала его, и вскоре он снова провалился в сон.

Его разбудил громкий стук в наружную дверь. Выглянув из своей комнаты, он увидел одного из бродячих проповедников. Отец Омово захлопнул дверь перед самым носом непрошеного гостя, успев сказать ему, что не нуждается в чьих-либо проповедях и не намерен покупать у него никакие брошюры.

Омово видел, как отец все еще стоит у двери, словно бы раздумывая, что делать дальше. Он открыл дверь, потом снова ее закрыл; и когда повернулся, чтобы идти к себе в комнату, встретился глазами с Омово.

Растерявшись от неожиданной встречи, Омово пробормотал:

— Доброе утро, папа.

Отец рассеянно кивнул. В облике отца Омово уловил нечто трагическое — некий надлом, вернее, даже не надлом, а полную растерянность; что-то оказалось безвозвратно утраченным. Морщины обозначились резче, черты лица заострились, а взгляд стал отрешенным, блуждающим. Омово удивила стоящая в доме тишина. У него часто возникало желание поговорить с отцом, поговорить о давних временах, рассказать какую-нибудь историю на родном наречии урхобо, припомнить какой-нибудь забавный случай, касающийся их обоих, или просто показать ему свои рисунки. Порой ему хотелось расспросить отца о делах, которые, похоже, было уже невозможно поправить. Но всякий раз его останавливало сознание того, что для этого ему пришлось бы преодолеть бездну холодности и замкнутости. Иногда отец мог вдруг нарушить молчание и обратиться к Омово приветливо, по-отцовски. Но случаи эти были редки. Казалось, они живут в двух разных мирах.

Отец взял со стола воскресные газеты и удалился к себе в комнату.

Омово решил порисовать. Он достал необходимые принадлежности и работал около часа, не придавая особого значения тому, что делает. Он даже не столько рисовал, сколько то и дело отходил на некоторое расстояние и бросал беглый взгляд на то, что получалось на холсте. Он чувствовал, что ничего путного у него не получится. Какая-то мазня в темных тонах… Он наносил краски на белый холст в надежде, что получится нечто узнаваемое. Он допускал, что работает без должного энтузиазма, и все-таки продолжал. Но в какой-то момент, когда он в очередной раз отступил в глубь комнаты и окинул картину придирчивым взглядом, внутренний голос ему сказал: претенциозная чепуха, дрянь. Это открытие поразило его, и он воспринял его как знак, повелевающий выбросить испорченный холст. Он ощутил не связанные одно с другим волнения, нарастающие и сливающиеся воедино.

Утром же, чуть позже, в комнату Омово явился мальчонка и сказал, что Ифейинва велела передать ему, что готова и ждет на заднем дворе. Омово в замешательстве походил несколько минут по комнате. Он вспомнил, что обещал сегодня ее рисовать, но теперь, когда пришло время выполнять обещание, испугался. Чего именно?

Он достал большой альбом для эскизов и чертежную доску. Было бы лучше, если бы она позировала здесь, у него в комнате, тогда он не испытывал бы такой неловкости. Но уже в следующий миг он почувствовал, как где-то внутри у него вспыхнул свет — на него снизошло вдохновение. Он направился во двор и, проходя мимо гостиной, заметил Блэки, сидевшую на подлокотнике кресла, вперив взгляд в его дверь. Их глаза встретились, и она долго смотрела на него в упор, выжидая, когда он отведет взгляд. У Омово не было никакого желания состязаться с ней, тем более что ее взгляд, он это чувствовал, был нацелен в сумрак его души.

Ифейинва стирала на заднем дворе. Со времени их встречи прошла только ночь, но как она побледнела и осунулась! Он смутно догадывался, что это неспроста. Ее обычно сияющие глаза сейчас были полуприкрыты, лоб страдальчески наморщен, щеки слегка запали, чувствовалось, что минувшую ночь она провела без сна. У Омово все внутри переворачивалось от боли за нее, он готов был разделить с ней все ее муки и страхи. На ее лице лежала все та же печать безысходности, которая поразила его вчера, когда она сказала: «До чего же безжалостен мир». Сейчас она встретила его бесстрашной улыбкой, он тоже хотел улыбнуться в ответ, но сдержался, понимая, что жители компаунда буравят его глазами.

— Нам потребуется время, — сказал он. — Знаешь, рисовать — не то, что фотографировать.

Он велел ей сесть на низкую скамейку, а ведро поставить перед собой так, чтобы оно заслонило часть юбки. Затем он немного отступил, прикидывая, как лучше усадить Ифейинву, чтобы ее поза наиболее полно соответствовала образу, который сложился у него в сознании. Он вернулся на прежнее место и велел ей слегка наклонить голову влево, чуточку плотнее сжать губы и смотреть на пуговицы его рубашки. Вокруг них стала собираться толпа зевак. Присутствие посторонних раздражало его, мешало сосредоточиться, но он сознавал, что не в силах ничего изменить. Ему приходилось работать быстро, чтобы ухватить именно это выражение ее необычайно живого и переменчивого лица. Пока он рисовал, Ифейинва отпускала шутки по разному поводу, всячески стараясь выглядеть веселой.

— Ну, если я буду сидеть так целый день, у меня окаменеет шея… Когда я училась в школе, самым распространенным наказанием было такое: провинившихся заставляли собирать рассыпанные по полу булавки, и когда нам разрешали подняться, мы не могли разогнуть спину.

Омово работал быстро, хотя сосредоточиться ему было трудно; солнце все выше и выше карабкалось на небо, на лбу у него выступил пот. Кроме того, вокруг толпились любопытные; набежала детвора и стала приставать к Омово с вопросами, смеясь без всякого повода; кое-кто из взрослых тщательно следил за его работой, другие делали вид, что это им вовсе не интересно. Помощник главного холостяка, проходя мимо, бросил с усмешечкой: