С Антарктидой — только на Вы - Евгений Кравченко

Прошли «Моусон», австралийскую полярную станцию. Прошли, если... расчеты Серегина соответствуют истине. Но всем уже давно ясно, что ориентировку мы потеряли, и где находимся сейчас, не сможет сказать никто в мире. «Моусон» нас не слышит — там, внизу, стоит глубокая ночь и люди спят. К тому же, наверняка, у них бушует пурга. Да и не предупреждали мы их о том, что будем над ними лететь.

Костырев потихоньку убирает мощность двигателей, экономя топливо, и Ил-14 все больше «повисает» у нас на руках. Я понимаю, что он абсолютно прав — за это время нас могло снести в море, на ледник, к черту на рога, а выбраться к «Мирному» мы сможем, если будет на чем лететь. Но чем меньше скорость, тем тяжелее пилотировать машину, а силы у нас с командиром и так на пределе.

— Михаил Васильевич, похоже, мы ушли из зоны обледенения, — говорю я, и голос кажется чужим после долгого молчания. — За бортом минус тридцать.

— Вижу. Сейчас немного разгоним машину, разогреем ее. Высота три тысячи сто метров. Костырев чуть отдает штурвал от себя, и кажется, что Ил-14 с облегчением принимает этот подарок. Скорость нарастает, улучшается продувка противообледенительной системы, увеличивая количество теплого воздуха, которого ей так не достает.

«Теперь его должно хватить для сброса льда, — думаю я. — По-моему, болтанка стала поменьше. Или я настолько устал, или так к ней привык, что это мне кажется?» Нет, машину стало бить меньше, да и приборы говорят то же самое.

Сплошная чернота за остеклением, в которой мы так долго шли, что, казалось, она никогда не закончится, вдруг редеет, перед нами распахивая занавес, пропуская в звездное небо. Мы пробили обширнейший циклон, пройдя в нем с запада на восток... Сколько же мы пролетели?

— Женя, включи автопилот.

— Сделано, командир.

— Штурман, «хватай звезды».

— Уже беру.

Мы выскочили на чистую «поляну», но облака уже снова чернеют впереди огромными горами. Включаю автопилот, опускаю руки, несколько раз сжимаю пальцы. Тупая боль разливается по ладоням, суставам, мышцам. Выйти, размяться? Но уже снова начинает побалтывать, мы опять влезаем в облачность.

— Штурман, где мы?

— Идем на восток...

— Это все?

— Все.

Юра успел по звездам лишь приблизительно определить местонахождение самолета. Не густо. Значит, полную ориентировку восстановить не удалось. В этом нет ничего странного, наш Ил-14 слишком долго был игрушкой ветров, присутствие которых мы так отчетливо ощущаем собственными руками и ногами. Но куда они нас носили и несут? Болтанка, которая снова треплет нас, в Арктике показалась бы мне сильной, а здесь выглядит весьма умеренной. Все познается в сравнении. Включаю фары, их мертвенно-белый свет упирается в экран — мы в облаках. Нет, он нам ни к чему.

— Пойдем на север, может, услышим «Мирный», — в голосе Костырева нет и намека на волнение. — Петр Васильевич, будь начеку.

Высота три тысячи, курс триста шестьдесят градусов. Итак, командир решил применить испытанный метод восстановления связи, который открыли те, кто летал здесь до нас. Суть его в том, что над морем, где повышенная влажность и другой состав атмосферы, радиосвязь восстанавливается быстро. Над ледником ее либо вообще нет, либо она хуже, чем над водой.

Время, кажется, уже давно идет по своим законам, то убыстряя, то замедляя ход. Все чаще бросаю взгляд на топливомер. Ловлю себя на том, что начинаю мыслить так, как Ил-14, если бы был живым существом. Я чувствую его, как собственное тело, — сейчас нам очень трудно, и мы устали.

В кабине становится теплее, но это я замечаю как-то мимоходом. Костырев снова сдвигает рычаги управления двигателями чуть назад — тембр их гула становится ниже, а скорость Ил-14 падает до двухсот пятнадцати километров в час. «Он почти «вывесил» машину, мы на грани срыва в глубокую спираль, — совершенно спокойно думаю я. — Пилотировать загруженный Ил-14 на такой скорости в неспокойной атмосфере не просто тяжело — предельно трудно». Оглядываюсь назад и ловлю совершенно измученную улыбку штурмана. Серегина, похоже, здорово укачало, его лицо даже в желтом свете лампы, кажется серым. Молча, сутулясь, неподвижной глыбой застыл за моим левым плечом Жилкинский. Петр Васильевич Бойко отстукивает точки и тире, которые вот уже десятый час никто не слышит, хотя, по расчету, «Мирный» должен находиться уже недалеко.

Снова взгляд на приборы. Топливо, топливо...

— Ну что, бортрадист?

— Пусто, командир.

— Тогда возвращаемся на юг.

Значит, «Мирный» нас не слышит. Мы или не «доехали» до него, или он уже позади. В кабине внешне ничего не изменилось: так же молча пилотирует самолет Костырев, Жилкинский сидит чуть позади, упершись локтями в колени, что-то считает Серегин и стучит ключом Бойко, но я ощущаю, как нарастает напряжение. Оно просачивается из темноты за бортом, из радиомолчания мира, к которому наш бортрадист пытается пробиться россыпью точек и тире... В сигналах нет никакой интонации, они не окрашены ни тембром, ни теми чувствами, которые вольно или невольно выдает голос человека, но я — то знаю, что за сухим постукиванием ключа кроется уже нечто большее, чем желание сказать, что мы еще в полете.

Костырев снова чуть убирает ручки газа назад. Непосвященному человеку это мало о чем говорит, но для нас, членов экипажа, в этом движении раз за разом открывается океан информации — значит, машина стала еще легче, потому что топлива с каждой секундой становится все меньше. Нам нужно его экономить, максимально снизив расход, чтобы подольше хватило. Мы не знаем, где находимся, и не можем рассчитать, когда совершим посадку... Даже в едва уловимом движении руки командира заметно нарастание напряжения.

От той праздничности, жажды работы, с которыми мы взлетали с «Молодежной», не осталось и следа.

Снова поворачиваем на восток — штурман убежден, что до «Мирного» мы не дошли. Серегину сейчас труднее всех — в первую очередь в его обязанности входит (как написано во всех документах) «предупреждение случаев потери ориентировки», а ее-то мы и лишились. В экипаже — профессионалы, все понимают, что вины штурмана в этом нет, но я хорошо знаю Серегина — в душе он все равно считает, что наши блуждания в неизвестности — его вина. Даже если бы все мы сейчас начали разубеждать его в этом, у нас бы ничего не вышло. Так бесполезно разубеждать любящую мать, что в несчастье, которое случилось с ее ребенком, даже вдалеке от нее, нет ее вины. «Не доглядела», — говорит она...

Снова поворот на север, тишина в эфире, возвращение назад, полет на восток...

— Будем снижаться, — сказал Костырев. — Попробуем выйти под облака.

Я взглянул на высотомер. 2500 метров... Если мы недалеко от «Мирного», то запас высоты у нас есть. Во всяком случае до 1500 — 1200 метров особых неожиданностей быть не должно. А если нас забросило на купол? Снижаемся очень медленно, по одному метру в секунду, осторожно, если можно так сказать, почти наощупь.