Как я теперь живу - Мег Розофф

Проходит несколько дней, я одна с Айзеком в сарае. Пайпер пошла встречать Джонатана, он возвращается после недельной смены в больнице. Добираться туда так трудно, что не имеет смысла ездить домой каждый день.

И тут Айзек вдруг смотрит мне прямо в глаза, так он смотрит только на собак.

— Поговори с ним, — начинает он безо всякого предисловия.

— Не могу.

— А зачем ты тогда приехала?

— Он же не слушает.

— Он слушает. Он не может не слушать. Именно из-за этого все его беды и начались.

Я знаю, они рады бы мне все рассказать, но не решаюсь спросить. Не осмеливаюсь узнать.

А у Айзека в глазах этакая смесь заботы и бесстрастия. Он сочувствует Эдмунду — настолько, насколько вообще способен сочувствовать какому-либо человеческому существу.

И тут к горлу подкатывает все, что накопилось внутри, вся та отрава, от которой меня тошнит. Из меня, как пробка из бутылки, вылетают слова, я их больше сдерживать не могу, я больше не пытаюсь быть вежливой.

— ЕСЛИ ОН, БЛИН, ТАК ВНИМАТЕЛЬНО СЛУШАЕТ, — ору я, — ПОЧЕМУ БЫ ЕМУ НЕ УСЛЫШАТЬ, ЧТО Я БЫ НИ ЗА ЧТО НЕ ВЫЖИЛА ВСЕ ЭТИ ГОДЫ, НИ ОДНОГО ДНЯ НЕ ВЫЖИЛА, ЕСЛИ БЫ НЕ ОН.

— Он знает, — говорит Айзек, — он просто разучился в это верить.

И я молчу, долго-долго.

— Этот сад меня пугает.

— Да, — соглашается он.

Глядим друг другу в глаза, и я вижу все, что должна увидеть.

— Повторяй снова и снова, — спокойно говорит Айзек и отворачивается от меня. Пора кормить свиней.

Что мне еще делать? Вот я и повторяю. Возвращаюсь в сад и сижу с ним час за часом, повторяю снова и снова. Чаще всего возникает чувство, что он все двери захлопнул, чтобы только не слышать. Но меня уже не остановишь.

СЛУШАЙ ЖЕ МЕНЯ, ПАРШИВЕЦ.

Он даже головы не поворачивает.

СЛУШАЙ МЕНЯ.

И тут что-то происходит. В конце концов нагретый воздух, аромат цветов и низкое жужжание пчел заполняют меня, действуют словно опиум. Пружина страха и ярости, зажатая все эти годы внутри, потихоньку начинает раскручиваться.

И во мне что-то раскрывается.

Я тебя люблю, говорю я ему наконец. И повторяю снова и снова, пока слова не превращаются просто в звук.

Тут он поворачивается ко мне — глаза все равно пустые. И говорит:

— Зачем же ты меня оставила?

Тогда я пытаюсь объяснить ему, рассказать, как мы с Пайпер шли сюда. И как в тот день зашли в дом, надеясь, что он тут. И как зазвонил телефон, и это был мой отец. И как все эти годы я проклинала себя за то, что сняла трубку. Но поделать уже ничего было нельзя, отец знал, где я, и у него были Международные Связи. И то, что я выжила и всех опасностей избежала, не отменяло того, что мне всего пятнадцать лет и я ребенок, застрявший в военной зоне, беспомощный перед лицом Официального Медицинского Свидетельства, требующего немедленной госпитализации за границей.

Отец-то полагал, что действует мне во благо.

Эдмунд снова отворачивается. Конечно, он знает, что произошло. Он наверняка все это сто раз слышал от Пайпер.

Но, наверно, ему надо услышать и от меня.

Я наклоняюсь, беру его руки в свои, прижимаю ладони к лицу, а когда он пытается высвободиться, держу их крепко-крепко. А потом — слушает он или нет — рассказываю все остальное. Говорю, как все эти годы снова и снова проживала каждую минуту нашей жизни вместе, как все эти годы пыталась его найти, как все эти годы ничего и никого в моей жизни не было. И как каждый день каждого года я пыталась вернуться домой.

Так мы и сидим, пока день не начинает клониться к вечеру. Появляется луна, созвездия медленно всходят из-за горизонта. Я говорю, а он слушает. Понадобилась почти целая ночь, чтобы все ему рассказать, но я уже не могу остановиться, пока не расскажу все, абсолютно все. И не могу отпустить его рук, хотя мои устали, затекли и заледенели.

Так мы и сидим, почти прижавшись друг к другу, а вокруг — белый сад, залитый холодным светом белых звезд. И нечем нам согреться, кроме тепла другого.

— Ладно, — наконец говорит он громко, голос странный и напряженный, словно он разучился разговаривать.

Вот и все. Ладно.

Тогда он высвобождает руки и берет мои застывшие, заледеневшие ладони в свои — теплые.

Для начала уже хорошо.

5

Пайпер рассказала, что после Оккупации почти всех молодых людей забрали в армию. Многие из тех, кто жил в городах, перебирались в сельскую местность — тут казалось безопасней. Повсюду организовывались сельскохозяйственные кооперативы — работа на фермах обеспечивала едой.

Пайпер познакомилась с Джонатаном в таком кооперативе, он там работал с одним из врачей, а она доила коров. Ухаживания им были ни к чему, в один прекрасный день они встретились и больше не расставались.

Он теперь живет с ними, именно Джонатан подошел к телефону, когда я звонила из Лондона. Они с Пайпер — замечательная парочка. Она серьезная и нежная, а он шумный, веселый и всегда в полном согласии с миром — у нее в семье такого не водится.

Он мне сразу понравился. Мы с ним оба — из другого теста, но у нас одна роль — нам доверили Преимущественное Право на Опеку.

Я знаю, он ее будет защищать до последнего.

Именно Джонатану приходится рассказывать, что случилось после моего отъезда. В конце концов снова открылись школы, фермы торговали продуктами, появились новые торговые сети и черный рынок, на котором было все — от импортных лекарств до новых ботинок, лишь бы нашлось чем платить.

— Трудное было время, — добавляет он, и Пайпер опускает глаза. — Столько смертей.

— Расскажите мне, что случилось, — наконец прошу я. В тот вечер небо поблескивает розовым и золотым, и сад заливают последние лучи закатного солнца.

Да, Эдмунду и Айзеку удалось выжить, но это все, что я знаю. Как им это удалось? Что они видели? Чего им это стоило?

Пайпер не открывает рта, так что и последнюю часть истории я узнаю от Джонатана.

Вот что он рассказывает. Эдмунд с Айзеком мирно жили на ферме «Гейтсхед» все лето, совсем, как мы с Пайпер в Рестон-Бридж. Потом дела пошли хуже. Атмосфера накалялась, велись разговоры о вспышках насилия и беспорядках. И Эдмунд, и Айзек знали —