Навои - Айбек

Навои открыто порицал вредные для народа и государства действия своих врагов. Враги, хотя и были вынуждены считаться с ним, все же не слагали оружия.

Однажды, после резкого спора с Маджд-ад-диномпо вопросу о подати в пользу бедных, Навои обратился к Хусейну Байкаре. Султан; как всегда, принял Навои очень милостиво. Поэт рассказал ему о гнусных делах, творимых от его имени, и советовал вырезать язву, пока она не распространилась по всему телу. Хусейн Байкара внимательно выслушал Алишера, но заметил, что с такими людьми следует считаться, а таких-то нельзя обижать.

Отказавшись от приглашения принять участие в пирушке, Навои сухо простился с султаном. Выйдя из дворца, он погнал коня к хийябану.

Подъехав к величавой гробнице Сад-ад-дина Кашгари, окруженной высокими деревьями, Навои остановил коня возле небольших ворот. На стук из дома выбежал слуга и почтительно взял поводья. Навои вошел в низенький невзрачный домик с двумя окнами, находившийся в конце двора. Бодрый старик лет за шестьдесят, несмотря на возражения Навои, поднялся с места и, собрав разбросанные повсюду книги, приветствовал гостя. Это был почтенный Абдурахман Джами.

Многие тысячи людей почитали его как шейха: знаменитый поэт, чьи стихи и научные сочинения пользовались славой далеко за пределами его родины, он был также ученым и мыслителем. Не только поэты, вельможи, знатные люди и ученые всей страны преклонялись перед ним, но даже султан и царевичи также искали его дружбы. Несмотря на это, старик был чрезвычайно прост и скромен. Он был дервишем от покоробившихся ичигов,[75] до кончика простой чалмы. Люди, слышавшие о знаменитом поэте, представляли его Себе величественным старцем в шитом золотом халате и немало бывали удивлены, встретив старика в одежде дервиша из грубой маты.[76]

Джами усадил гостя на мягкий тюфяк, а сам сел на прежнее место, среди книг.

— Поистине, мое сердце сегодня жаждало встречи с вами, — сказал он, поглаживая коротенькую бородку.

— Сердце всегда влечёт меня к этому жилищу. Но Что ж поделать, если нельзя избавиться от жизненных тягот, — отвечал Навои.

— Не только мы, ничтожные, но и сам господь примет от вас оправдание. Преданно служить народу — дело совершенного человека. Подобные тяготы и трудности дают человеку удовлетворение.

Навои кратко рассказал о своих огорчениях в связи с беспорядками и несправедливостью, творящимися в государстве.

— Мы видим цветы вашей любви к народу, — мягко сказал Джами. — Дайте же народу и родине ее обильные плоды. Обо всех затруднениях следует говорить султану.

Двух поэтов, несмотря на разницу в возрасте, связывала неразрывная дружба. Навои с детства питал глубокую любовь к Джами за его безбрежные знания, сверкающие стихи и чистое, благородное сердце; он уважал его как духовного наставника. Джами тоже любил Навои.

Веками поэты считали тюркский язык сухой, поросшей колючками пустыней. Джами, сам писавший по-персидски, отдавал должное стихотворцу, который сумел создать на тюркском языке дивные цветники и целыми охапками собирать с них свежие яркие цветы. Он восхищался Навои, который непреклонно шел по тернистому пути, объединяя в себе множество дарований, и гордился его дружбой.

По обыкновению завязалась оживленная беседа; говорили о суфизме.[77] Джами не только глубоко знал эту философию, — его жизнь была ярким утверждением теорий суфизма. Беседа поэтов текла живо и красочно.

Навои предложил Джами написать книгу об известных суфийских шейхах, — их жизни, убеждениях, идеях и сложившихся о них легендах. Джами сказал, что такое желание у него возникло давно и что поддержка и помощь Навои позволяют ему написать такую «книгу. Навои обрадовался. Как только это произведение будет докончено, его немедленно надо перевести с персидского Языка на тюркский. Собеседники долго говорили о задуманной книге. Навои взглянул на молодую высокую чинару, росшую на дворе, против окошка. Вечерело. Он попросил разрешения удалиться. Джами протянул руку В верхней полке и снял с нее большую книгу. Он вынул один из заложенных в нее узких листов бумаги и, улыбаясь, сказал:

— Эмир, вы добыли из глубины моря вашего сердца бесценную жемчужину. Она пользуется в народе большой славой. Мы тоже изучили ее и попытались написать кое-что в этом же роде. Посмотрите, быть может, понравится, — и он протянул лист Навои.

Поэт пробежал глазами строчки. Это было персидское стихотворение, написанное Джами в том же размере, с той же рифмой и редифом, как и газель Навои, начинавшаяся словами:

Ах, если б не внесла ты в мир красу, всех роз нежней!

Навои взволнованно, громким голосом прочитал газель и посмотрел в мудрые глаза старца, как всегда спокойно сиявшие из-под нависших бровей.

— Ходят слухи, будто наша газель приобрела в народе некоторую славу, — скромно сказал Навои. — Слава вашего дивного произведения — этой прекрасной жемчужины — должна наполнить весь мир.

Глаза Джами засветились ласковой улыбкой.

— Разрешите мне переписать? — Навои поискал глазами калам и чернильницу.

— Не затрудняйте себя, — остановил его Джами легким движением руки. — Я переписал это именно для вас.

— Ценность вашего подарка для меня беспредельна.

Навои тщательно сложил листок, положил его в карман и простился. Джами проводил его до наружной двери.

Глава тринадцатая

В новом саду своего выпрошенного у государя имения, где только что распустились первые цветы среди Молодых деревьев и роспись домов еще не была закончена, Маджд-ад-дин принимал гостей. Беки и чиновники, привыкшие пировать по целым неделям, много выпили, но были еще трезвы. Только бледный, бескровный, похожий на ящерицу Шихаб-ад-дин был уже навеселе, Не имея возможности пошутить с кем-нибудь из гостей, он сетовал, что сегодня не пригласили знаменитого острослова Абд-аль-Васи. Маджд-ад-дин парваначи лукава прищурил глаза.

— Господин казни, мы нарочно не пригласили Абд-аль-Васи. Нам надо кое-что обсудить.

— Вы ведь сами великий мастер шутить и острословить, начните-ка, — предложил Эмир Могол.

— Нет, господа, я навеки перестал шутить с вельможами и эмирами, — сказал Шихаб-ад-дин, потирая руки.

— Причина этого нам известна, — заметил, насмешливо улыбаясь, Маджд-ад-дин, — Алишер сделал вам выговор.

— Мы ничего не знаем. Как это было? — навострил уши старый щеголь, чиновник Ходжа Хатыб.

— В одном собрании Алишер пошутил на мой счет, и я тотчас же ему ответил. Он был очень недоволен, — хихикая, ответил Шихаб-ад-дин.

— Вы свалили поэта одной стрелой, как я — кулана,[78] — вмешался один из беков, любитель поохотиться.

Маджд-ад-дин обрадовался: путь к серьезней беседе открылся сам собой. Чтобы привлечь к себе внимание, он, понизив голос, словно готовясь сообщить о неожиданном бедствии, сказал:

— Благодарите бога, господин казий. То, что вы сейчас участвуете в наших собраниях, — великая милость аллаха. Удар лапы Алишера все еще угрожает вам. Если он вас выгонит из нашего подобного раю города, что вы тогда будете делать?

— Да буду я за вас жертвой! Какое же я преступление совершил? Да не пошлет аллах такой беды никому из своих рабов! — испуганно раскрыв глаза, воскликнул Шихаб-ад-дин.

Маджд-ад-дин засмеялся:

— Какая судьба постигла почтенного Беннаи, первого поэта Хорасана? Разве его не изгнали на чужбину?

— Почтенный Беннаи отправился путешествовать, — сказал один из гостей, игравший в стороне в шахматы.

— Вздор! «Вы ничего не знаете, — нахмурился Маджд-ад-дин.

— Беннаи добился известности и — славы благодаря покровительству Алишера, — волнуясь, заговорил Шихаб-ад-дин. — А затем он всюду и везде смеялся над своим наставником. Перед отъездом он прошумел на весь Герат: придумал новой формы потник для осла и назвал его «потник Алишера». А я, разве я чем-либо навредил Алишеру? Мне только не нравится, что он сочиняет стихи по-тюркски, вот и все!

— За мауланой Беннаи тоже нет другой вины — вмешался Ходжа Хатыб. — Беннаи считает, что сочинять стихи по-тюркски — пустое дело. Потому он и смеялся над Алишером.

Почтенный Шихаб-ад-дин быстро опрокинул в рот чашу вина и расчесал пальцами длинную бороду.

— Да, мы тоже считаем, что истина на стороне Беннаи, — сказал он, гордо покачивая головой в синей чалме. — Фирдоуси, Низами, Шейх Саади, Хафиз и подобные им светила на небе поэзии наполняли сиянием весь мир, а темный светильник тюркских поэтов не может озарить даже хижины. Иран — сокровищница поэзии и науки, великий аллах орошает его язык водой из родника вдохновения. Следовательно, мы тоже должны писать на этом языке.

Эмир Могол, на лице которого ясно читались следы ночей, проведенных за вином и игрой, потряс руку Маджд-ад-дина и чокнулся с ним раскрашенной пиалой.