Знак неравенства - Наталия Терентьева

— Не знаю, — пожала плечами Алена. — Я же попала в музыкальный театр после института… Мне там не понравилось.

— Почему?

Старый композитор поправил красную, розу на лацкане идеально сшитого по его небольшой фигуре светлого парадного пиджака.

— Суета, склоки, вранье… Такое все… фальшивое. Мне там было душно. И скучно. И было страшно смотреть на стареющих актрис. Всем женщинам, наверно, страшно стареть. Но актрисы… Как они цепляются за молодость! У многих нет детей… Или дети заброшены… А они сидят часами на репетициях, чтобы спеть «Прилягте, барыня, уставший вид у вас…» — Алена негромко пропела строчку и сама засмеялась. — И все постоянно надеются: вот в этом сезоне спою, вот будет распределение ролей на новый спектакль… опять не дали роли, ну, в другом спектакле или в следующем году… И ждут, ждут годами, ненавидя друг друга… А примы — еще хуже. Держатся за свои роли до последнего, любой ценой. Петь мне нравилось, мне дали сразу две большие партии, но я была не готова попасть в такой террариум… Может, просто так неудачно сложилось… Еще такая история была, после которой мне вообще не хотелось ходить на спектакли и репетиции, видеть этих людей… Рассказать?

— Конечно, милая моя!

— Просто история такая некрасивая… Я, разумеется, не из-за этого ушла, но… В общем, мне надо было петь с партнером, который каждый раз перед спектаклем говорил мне гадости — громко, открыто. Потому что я, как он считал, отобрала партию у его жены. Фамилию жены в программке по-прежнему печатали, но она за сезон так ни разу на сцену и не вышла, а это была ее единственная роль. В одной сцене он должен был стоять сзади меня и придерживать за талию, по рисунку роли, пока я пела… И вот однажды он меня так обнял на спектакле, что я какое-то время не то что петь, а дышать не могла… Две актрисы все это видели сбоку, из-за кулис, они прямо рядом с нами стояли… Но они тоже были «обиженными», на подпевках… И потом только смеялись, когда дирижер просил меня объяснить, почему уже музыка пошла, а я ртом воздух хватаю и ничего не пою… Одна даже сказала, что я с ней советовалась перед спектаклем насчет этой сцепы — не сымпровизировать ли там горячую страсть… Вот все и решили, что это я так заигралась, что пропустила начало своей партии… Мне было очень стыдно… Не могла же я ходить по кабинетам — к директору, к главному режиссеру — и объяснять, что это муж актрисы из второго состава… нарочно… мешал мне петь…

Композитор всплеснул руками, и в свете свечи его руки, поросшие рыжеватыми волосами, показались Алене совсем мохнатыми, как у лесного тролля.

— Девочка бедная моя!.. Какая ужасная история!..

— Сейчас мне кажется это даже смешным, а тогда я так переживала. Я ведь столько мечтала о театре. Просто я не была готова.

— А что вам говорила ваша матушка?

— Мама у меня человек очень… хороший, принципиальный, но тоже в чем-то очень романтичный. Она советовала мне не бросать сцену, бороться за свое место в театре… Мама говорила: не обязательно же бороться их методами, можно просто хорошо петь, искренне любить свои роли, никому не вредить… А мне стало неинтересно, неприятно… совершенно не хотелось им что-то доказывать — что я не стремлюсь сразу, любыми путями получить все первые партии. А сколько я слышала сплетен, лучшие подружки рассказывали друг про друга такие сокровенные тайны, и за спиной смеялись, и ругали действительно лучших… А уж лучшие!.. Был такой случай, я сама все это видела… Одна наша примадонна в возрасте шествовала со сцены в свою персональную гримерку. На ней было огромное парадное платье на металлических обручах, и на узкой лестнице она просто смела платьем хористку, тоже не очень юную, да так, что той два зуба пришлось вставлять — она упала и пролетела целый пролет. И потом две недели все до изнеможения перемалывали этот случай — что, да как там произошло, все переругались, даже те, кого в тот день не было в театре… А я представила — вот буду такой примадонной, чудовищем с луженой глоткой…

— Оборотная сторона искусства, ничего не поделаешь… — покачал головой Эммануил. — Артисты в большинстве своем — как эгоистичные, глупые дети, совершенно наивные и беспомощные в реальной жизни. И либо принимать этот мир, либо сразу уходить, если это столько сил душевных отнимает. Вы — девочка тонкая, чувствительная… Но какой же у вас чудесный голос! Спойте мне, прошу вас, Аленушка!

— На бис? — Алена улыбнулась. — «Прилягте, барыня…»?

— Что угодно!

Алена вздохнула и, только чтобы не спорить, согласилась:

— Хорошо.

— Прямо сейчас спойте, прошу вас! Здесь есть прекрасный инструмент. Я сам иногда тут играю, под настроение…

Алена с сомнением взглянула на кремовый рояль, стоящий в углу зала.

— Эммануил Вильгельмович… наверно, как-то неудобно…

Эммануил встал и, умоляюще сложив руки, стал вдруг нараспев декламировать:

— Я стар, уродлив и смешон,Но я еще могу любить,Пусть и не смею быть любимым,Пусть и не смею говорить,Что жизни без тебя лишен…

Алене стало очень неудобно. Она вдруг поймала выразительный взгляд мужчины в другом конце небольшого зала.

— Я тоже смешна и гм… уродлива… — прервала его девушка.

— Вы — королева! — громко возразил Эммануил.

Алена встала.

— Хорошо. Пойдемте.

Когда Алена подошла к роялю, Эммануил опять всплеснул руками:

— Вы знали, что здесь рояль цвета слоновой кости! У вас такое же платье! Вы необыкновенно смотритесь!

Алена поправила платье и проговорила:

— Это они, наверно, тут знали, что в это платье еще влезет мой живот… И рояль такой поставили…

Мужчина, давно оставивший свою газету и все слышавший в тишине небольшого зала, слегка улыбнулся. Эммануил, как будто не замечая зрителя, продолжал, подкручивая для себя повыше красную лакированную табуретку у рояля:

— Прошу, моя королева. Что вы желаете спеть?

— Я желаю… — Алена чуть прищурилась, потом кивнула сама себе и негромко проговорила: — Выступает Алена Ведерникова… За роялем… Вы знаете «Шведскую песню» Грига?

— Девочка моя, лет сто двадцать назад бедный маленький Эммануил подрабатывал тапером. Я знаю вообще все.

Алена спела недлинное произведение, после чего мужчина захлопал, подошел к ней и поцеловал руку.

— Так, так… — засуетился Эммануил и повел Алену обратно к столу.

Когда они снова сели, Эммануил допил ликер, подлил себе еще и отставил рюмочку.

— Я, кажется, сейчас сделаю что-то очень неожиданное. Девочка моя… Только не прерывайте меня! Мне пятьдесят семь лет… Я никогда не был женат, так случилось. У меня нет внуков и детей. И я…