Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - Август Стриндберг

— О каком же еще месте говорить мне, когда весь мир говорит об этом? Ведь это отдельный и часто употребляемый поэтический образ, на котором основан эффект; а разве вы думаете, что величие Шекспира покоится на поэтических образах?

— Зачем вы разрушаете все в моих глазах? Зачем отнимаете вы у меня мою опору?

— Я отнимаю у вас костыли, чтобы вы сами учились ходить! Впрочем, я прошу вас согласиться с тем, что я говорю.

— Вы не просите, вы заставляете делать это.

— Тогда вы должны избегать моего общества. Ваши родители огорчены вашим шагом?

— Да, конечно! Откуда вы знаете это?

— Это делают все родители! Зачем преувеличиваете вы мою способность к суждениям? Вы вообще не должны ничего преувеличивать!

— Разве от этого будешь счастливее?

— Счастливее? Гм!.. Знаете ли вы человека, который счастлив? Ответьте по собственному усмотрению, а не чужими словами.

— Нет!

— Если вы не верите, что кто-либо может быть счастливым, так зачем же вы задаете вопрос о том, можно ли стать счастливее? Так у вас есть родители! Это глупо иметь родителей.

— Как так?

— Не находите ли вы неестественным, что старое поколение воспитывает новое своими устарелыми глупостями? Ваши родители требуют от вас благодарности? Не так ли?

— Разве не надо быть благодарным родителям?

— Благодарным за то, что они, опираясь на законы, родили нас на эту юдоль скорби, кормили плохой пищей, били, унижали, противились нашим желаньям? Поверите ли вы мне, что нужна революция? Нет, целых две! Почему вы не пьете абсента! Вы боитесь его? О, взгляните — на нем красный женевский крест! {66} Он исцеляет раненых на поле битвы, друзей и врагов; он заглушает боль, притупляет мысли, гасит воспоминания, душит все благородные чувства, соблазняющие человека на безумие. Знаете ли вы, что такое свет разума? Это, во-первых, фраза, во-вторых, блуждающий огонек, призрак; вы знаете эти места, где сгнила рыба и выделяется фосфорный водород; свет разума — фосфорный водород, выделенный серым мозговым веществом. Удивительно, что все хорошее здесь на земле погибает и забывается. Я прочел за время моих десятилетних скитаний и моей кажущейся бездеятельности все, что было в библиотеках маленьких городов. Все жалкое и незначительное из этих книг цитируется; но хорошее лежит в забвении. Да, что я хотел сказать: напоминайте мне, чтобы я держался темы…

Часы опять взбудоражились и прогромыхали семь раз. Дверь отворилась, и с большим шумом ворвался человек лет пятидесяти, с большой тяжелой головой, которая покоилась на жирных плечах, как мортира на лафете с постоянным подъемом в сорок пять градусов, и имела вид, как будто собирается стрелять бомбами по звездам. Лицо имело такой вид, как будто его носитель был способен на всевозможные преступления и пороки и удержался от них только из трусости. Он тотчас же метнул гранатой в мрачного и потребовал у кельнера грог из рома, грубо и голосом капрала.

— В руках его ваша судьба, — прошептал мрачный Ренгьельму. — Это драматург, директор и заведующий театром, мой смертельный враг.

Ренгьельм содрогнулся, оглядывая страшную фигуру, обменявшуюся с Фаландером взглядом глубочайшей ненависти и теперь обстреливавшую проход плевками.

После этого дверь открылась снова, и вошел почти изысканно изящный человек средних лет с напомаженными волосами и нафабренными усами. Он дружески уселся рядом с директором, который протянул ему в знак привета средний палец с перстнем.

— Это редактор консервативной газеты, защитник алтаря и трона. Он имеет свободный доступ за кулисы и хотел бы соблазнить всех девушек, на которых не загляделся директор. Он был раньше чиновником, но ему пришлось оставить свое место, я стыжусь сказать вам почему, — объяснил Фаландер Ренгьельму. — Но я стыжусь также сидеть в одной комнате с этими господами, и кроме того, я сегодня вечером даю здесь маленький банкет в честь моего вчерашнего бенефиса. Если у вас есть охота быть в плохом обществе, среди последних актеров, двух дам с плохою славой и старого проходимца, тогда прошу вас к восьми!

Ренгьельм не колебался ни минуты принять приглашение.

Паук у стены пробрался сквозь свою сеть — как бы для того, чтобы испытать ее прочность, и исчез. Муха еще посидела некоторое время. Но солнце спряталось за собором, петли сети раскрылись, исчезли, как будто их никогда и не было, и тополя перед окном задрожали. Тогда раздался голос великого человека и театрального директора, который закричал (говорить он давно разучился):

— Читал ты, как еженедельник опять нападает на меня?

— Ах, на эту болтовню тебе нечего обращать внимания!

— Не обращать внимания! Что, черт подери, хочешь ты сказать? Разве его не читает весь город? Конечно! Я хотел бы зайти туда и вздуть его, вот что я хотел бы! Он нагло утверждает, что у меня нет искренности и что я аффектирован.

— Подкупи его! Но не делай скандала!

— Подкупить? Ты думаешь, я не пытался? Это дьявольски страшные люди, эти либеральные газетчики. Когда их знаешь и дружишь с ними, они могут написать о тебе очень хорошо; но подкупить их никак нельзя, как бы бедны они ни были.

— Ах, ты просто не умеешь! Не надо прямо делать этого; надо посылать им подарки или деньги анонимно, не показывая виду!

— Как делают с тобой? Нет, брат, это с ними не пройдет; я пробовал! Адская мука иметь дело с убежденными людьми!

— Что это за жертва, как думаешь, была в когтях у черта? (Перемена темы.)

— Это меня не касается.

— А может быть, все-таки! Густав! Кто был этот господин с Фаландером?

— Он хочет поступить в театр, и фамилия его Ренгьельм.

— Что ты говоришь? Он хочет в театр? Он? — закричал директор.

— Да, он этого хочет! — отвечал Густав.

— И конечно — играть трагедию? И быть под покровительством Фаландера? И не обращаться ко мне? И взять мои роли? И оказать нам честь? И я ни слова об этом не знаю? Я? Я? Мне жаль его! Какая страшная будущность! Я буду покровительствовать ему! Я возьму его под свое крыло! Чувствуется сила моих крыльев, хотя я и не летаю! Они иногда придавливают! Это был красивый малый! Красив, как Антиной! {67} Жаль, что не пришел сперва ко мне! Он получил бы все роли Фаландера, все роли! О, о, о! Но еще не поздно! Пусть черт испортит его сперва! Он еще слишком свеж! Право же, у него был неиспорченный вид! Бедный малый! Я скажу одно только: спаси его Бог!

Звуки последних слов потонули в шуме, который подымали пришедшие пить грог горожане.

XV

На другой день Ренгьельм проснулся поздно в своей комнате в гостинице. Воспоминания минувшей ночи подымались, как призраки, и окружали его постель в светлый летний день.

Он видел красивую, богато украшенную цветами комнату с закрытыми ставнями, в которой происходила оргия. Он видел тридцатипятилетнюю артистку, которой соперница навязала роли матерей; она входит в отчаяние и бешенство от новых унижений, напивается и кладет ноги на диван, и когда в комнате становится слишком тепло, она расстегивает лиф с такой же непринужденностью, с какой мужчина расстегнул бы жилет после плотной трапезы.

Вот старый комик, которому рано пришлось оставить амплуа любовника и после краткого расцвета опуститься до выходных ролей; теперь он развлекает мещан своими песнями и, главным образом, рассказами о своем прежнем величии.

Посреди облаков дыма и пьяных картин Ренгьельм видит молодую инженю, которая приходит со слезами на глазах и рассказывает мрачному Фаландеру, как директор опять делал ей гнусные предложения и, когда она отказалась, поклялся, что он отомстит тем, что отныне она получит только роли горничных.

И он видит, как Фаландер принимает жалобы и тревоги всех и как они исчезают от его дуновения; как он превращает в ничто все: обиды, унижения, удары ослиного копыта, несчастья, нужду и горе; как он поучает друзей своих ничего не преувеличивать, в особенности же заботы.

Но опять и опять видит он маленькую инженю с невинным личиком, другом которой он стал и от которой при прощании получил поцелуй, горячий, страстный поцелуй; правда, горячая голова его вспоминала теперь, что это вышло несколько неожиданно. Но как ее звали-то?

Он встает, чтобы взять графин, и в руки ему попадается маленький носовой платок с пятнами от вина. На нем неизгладимо написано тушью: Агнесса! Он целует его дважды в более чистые места и прячет его в свой чемодан.

Потом он заботливо одевается, чтобы пойти к директору, которого всего вернее можно застать между двенадцатью и тремя.

Чтобы не упрекать себя потом, он в двенадцать часов уже в дирекции, но застает там только сторожа, который спрашивает о его деле и предлагает свои услуги.

Ренгьельму это не нужно; он спрашивает, нельзя ли видеть директора; тут он узнает, что директор сейчас на фабрике, но должен прийти до обеда.