Открытие удочки - Анна Козлова

— А ты сама-то крещеная?

О да!

Кажется, мне было лет десять, когда мама и ее лучшая на тот момент подруга Дина отвели меня в церковь, и милостивый поп согласился окрестить меня за пятнадцать рублей. В те годы многие граждане России стремились скинуть оковы развитого социализма, и даже самые дремучие люди волокли своих детей в церковь, не зная толком, за что Христа распяли на кресте. С одной стороны, вера в Бога обладала в их сознании имманентным позитивом, а с другой — некоторым образом противопоставляла всех этих недалеких людей ослабевающей КПСС и коммунистам, оказавшимся вовсе не друзьями народа и молодостью мира, а убийцами царя и сатанистами. Не думаю, правда, что моя мама и Дина руководствовались столь сложными социально-политическими рассуждениями в своем желании крестить меня — они обе были чужды политическому анализу за исключением его огульных, бытовых формулировок, и главный интерес их жизни всегда составляли предметы туалета, покупаемые у спекулянтов, таившихся на протяжении семидесяти лет в общественных туалетах центра Москвы.

У Дины был сын — нежный гомосексуальный цветок — и муж-инженер, всю жизнь проходивший в костюме с лоснящимся задом. В тяжелую для всех инженеров годину его выгнали с работы — он конструировал сверхмощные антенны для космических спутников, — и Дина начала в отчаянии обивать пороги посольств латиноамериканских стран (в надежде, что они, возможно, нуждаются в космических спутниках). Через год или полтора, прошедшие в очередях и судорожном заполнении бесчисленных анкет, над Диной сжалилось посольство Гондураса, и Динина семья, оперативно продав квартиру, уехала в Гондурас навсегда.

Мама то и дело получала длинные восторженные письма от Дины, в которых последняя описывала прелести экваториального климата, национальной кухни и продовольственного изобилия. Дина писала, что виноград в Гондурасе «с воронье яйцо», — я так и не смогла вообразить этот феномен, потому как имела смутное представление о вороньих яйцах.

Вскоре, однако, счастливая Динина жизнь омрачилась тем, что ее муж утонул в море и тем самым лишил ее и сына средств к существованию. Дина приобрела гончарный круг и начала лепить горшки в русской манере и раскрашивать их по лубочному образцу. Благо ее сомнительной ориентации сын успел окончить в России музыкальную школу и неплохо играл на рояле, его пригрел в своем доме одинокий старик адмирал, отчего-то полюбивший слушать по вечерам Шопена и Малера за бомбильей мате.

Дом адмирала, как врезавшийся в берег галеон, был ностальгически повернут всеми окнами к морю, а комнаты образовывали своего рода акустическую анфиладу, в глубине которой Динин сын упоенно раскачивался над белым роялем. Дина была довольна — судя по всему, адмирал щедро платил за свои старческие (и бог знает какие еще) причуды.

В тот год я как раз переживала бурный роман с выбившим мне зуб курдом, а Дина прилетела в Москву, потому как умер ее отец и она должна была хоронить его (все прочие родственники прозябали в почти неправдоподобной нищете и не могли собрать денег на сколько-нибудь приличный гроб).

Она, разумеется, навестила мою маму и, мелко стуча по тарелке ножом и вилкой, с набитым ртом рассказывала про свою жизнь в Гондурасе. По ее словам, там было просто неправдоподобно прекрасно, в этой парадической деревне на берегу моря, где старый адмирал слушал по вечерам Шопена и комарино звенел гончарный круг, ставший ареной бесплотных потуг превратить ремесло в искусство. Дина рассказывала о том, что вдовство ее совсем не тяготит, так как на соседней улице, в доме, полном лоснящихся от жира старух, хриплых женщин, рыбаков и ревущих младенцев, обосновался ее любовник, ветеринар Хорхе Луис.

Оказалось, что все эти годы после нелепой, как все, что он делал, смерти мужа, Дина вела жизнь чуть ли не свободного художника — каждый вечер, расправившись с очередной порцией «русских горшков», она шла на курсы живописи для домохозяек, где домохозяйки писали натюрморты и пейзажи с фотографий или картинок из National geographic.

Вспомнив Дину и обстоятельства своего крещения, я подумала о том, как причудлива и многообразна иератическая мозаика бытия, в которой, как в паутине, все тесно взаимосвязано и все имеет право на существование. То, о чем рассказывала Дина, вызывало у моей мамы лишь презрительное непонимание, хотя, в сущности, было жизнью, одним из ее бесконечных коллажей под неусыпным оком Господа, сотворившего детей своих в немощи и неверии, дабы через немощь и неверие, страдание и смердящие язвы возвысить собственное непререкаемое величие и неотвратимость истины.

Хорхе Луис, приходивший к Дине на энчиладу и наполнявший запахом конского пота ее постель, курящий в душной темноте сигариллы, когда Дина склоняла мокрую голову к его пронзительно воняющей подмышке и они вместе слушали глухие удары ночных бабочек об алюминиевые жалюзи, — все это было жизнью. И Динин сын, сладко трепетавший в маскулинном, хемингуэевском присутствии адмирала, ударял по клавишам рояля и пробуждал из вечно немой тьмы священные звуки страсти, боли и отчаяния, которые, как преображение Савла на пути в Дамаск, озаряли просветлением душу каждого человека и на которые каждая душа откликалась тихим рыданием, — это было жизнью. Играть на рояле или заглядывать в жопу прихворнувшей лошади по святому праву всякого дипломированного ветеринара, спать с Даудом или Львом — какое значение все это могло иметь, если Господь был везде, где люди тянули к нему из темноты свои руки, обагренные мерзостью, моля о прощении и помощи?

Наконец пришел торжественный день выписки. Сергей Александрович накануне признался мне в любви, я оставила ему свой телефон (кое-что между нами уже случилось: во время его ночного дежурства мы выпили бутылку коньяка в «комнате отдыха», Сергей Александрович долго просил меня взять его член в рот, но мне было лень, и я согласилась взять только в руку) и, собирая вещи, мрачно размышляла о том, почему именно ко мне мужчины считают возможным подойти и сказать непристойность, шлепнуть по заднице и даже в роддоме не оставляют меня в покое. Что было во мне не так? Почему уроды всех мастей клевали на удочку, которую я даже не забрасывала, и преследовали меня по всему миру? Когда я спросила об этом Любу, встречавшую меня вместе с фальшиво восторженным, небритым Львом, она ответила: «Потому что ты красивая, веселая баба, а не селедка, которая всю жизнь кашеварит и подтирает сопливые носы!» Лев бросил на нее негодующий взгляд, очевидно, он надеялся, что с появлением ребенка я ограничу свою жизнь именно этими двумя действиями.

Дома нас ожидала нефункциональная люлька в кружевах и плакат, нарисованный явно в пьяном бреду и гласящий: «SWEETY, ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ ВМЕСТЕ С МОЕЙ ЛЮБИМОЙ БУДУЩЕЙ КРЕСТНИЦЕЙ!»

— Кстати, как мы назовем девочку? — пять раз спросил Лев, пока Люба сюсюкала с ребенком и совала ему в рот бутылочку с молочной смесью, а я бегала по всей квартире с бутылкой пива, надеясь разыскать в бардаке свой халат.

— Лейла? — предложила Люба. — Будет счастливая.

— Или Зулейха? — хихикнула я. — Будет сумасшедшая.

— Может быть, Анастасия? — Лев сделал вид, что не слышал моих и Любиных слов.

— С какой стати Анастасия? — враждебно спросила я. Лев начал раздражать меня своей водевильной ролью счастливого отца — ему не хватало только схватить зонтик-трость и начать весело приплясывать.

— Ну, мою матушку зовут Анастасия…

— А мне насрать на твою матушку, — отрезала я. — Верка. Вот как я ее назову.

— Мне нужно в архив, — сказал Лев и двинулся к двери.

— Пока! — крикнула Люба ему вслед. — Как можно быть таким мудилой, как твой папаня? — спросила она Верку, когда дверь за ним закрылась.

Вечером мы уложили ребенка спать, а сами засели на кухне с пивом. Люба делилась со мной последними новостями. Оказалось, Лев к ней приставал, но она ему не дала, потому что познакомилась с мужчиной своей мечты, который пригласил ее работать на секс-линию.

— Неплохо, — сказала Люба. — Пятьсот долларов за то, чтобы нести похабщину.

— А что нужно говорить? — заволновалась я. Дауд часто говорил, что мой голос его возбуждает, и я мысленно предположила, что тоже могу устроиться на секс-линию, хотя, конечно, глупо было ориентироваться на эмоциональный склад Дауда, которого возбуждал и гвоздь, забиваемый в стену.

— Нужно прислать им свое резюме на кассете, — объяснила Люба. — Наговори какой-нибудь параши минут на десять, а я отнесу ее Пашке, — так звали нового друга Любы, — и он скажет, подходишь ты или нет.

— А ты так делала? — спросила я.

— Ну конечно! Я говорила целый час, что я — монашка, и меня соблазняет рогатый любовник с членом из синего льда, и я с ним трахаюсь, а потом он засовывает мне в пизду свои рога и я кончаю. Потом приходит садовник-импотент и ебет меня лопатой…