Я, депортированный гомосексуалист... - Пьер Зеель

Я попросил оставить меня одного и вышел в Мюлузе, в середине пути. Самый старый из делегации, я был измучен путешествием, и чувства буквально разрывали меня на части. Мы расстались очень тепло. Потом я прокатился в трамвае и снял номер в отеле. На следующий день пошел поклониться могиле одного из братьев, помощника мэра города, умершего совсем недавно, и позвонил другим братьям. Сказал, что мой поезд уходит через несколько часов. Все они пришли на вокзал, и мы обнялись. Я был рад проявлению таких братских чувств и своему признанию.

Признание у меня хоть и было, но весьма скромное и уж точно не официальное. Дело с моим досье так и не сдвинулось с мертвой точки в Министерстве ветеранов и жертв войны. Что до главного факта депортации гомосексуалистов, то о нем и по сей день еще ожесточенно спорят: у ассоциаций, которые хотят воздать почести своим павшим во время всемирного Дня депортации, все еще нет права идти в официальной процессии. Из-за этого даже в 1989 году, во время чествования всех жертв нацистского варварства на праздновании Дня депортации, во многих городах случались резкие протесты и столкновения с полицией.

Среди присутствовавших на такой церемонии в Безансоне были и скандировавшие: «В печь этих пидарасов! Открыть печи снова, бросить их туда!» Они растоптали венок в честь депортированных геев, что вызвало возмущение многих важных чинов.[67] А парижский памятник депортации у собора Нотр-Дам, на верхушке острова Сите, был по просьбе преподобного отца Рике окружен железной решеткой во избежание таких нежелательных выражений эмоций.[68] Делегация гомосексуалов была допущена для возложения своего венка только после «официальной» церемонии. В Лилле в 1992 году вице-президента региона Норд-Па-де-Кале, который нес венок в честь депортированных геев, полиция три раза подряд оттесняла назад.

Идея увековечить память о депортации гомосексуалов нацистами приобрела конкретные очертания лишь недавно, в виде мемориальных табличек или специально установленных монументов. Сделали свое дело и помощь муниципальных властей, и призывы снизу, но все это произошло далеко от Франции. В Болонье, Франкфурте, Ла-Э, даже в Сиднее, на центральных площадях, прямо перед «официальным» памятником, теперь есть место, напоминающее и об этом нацистском варварстве. Мемориальная доска есть и в Маутхаузене, она поставлена там по инициативе группы венских гей-активистов. В Амстердаме треугольник из розового мрамора, один угол которого указывает на дом Анны Франк, шпалерами опускается прямо в центральный городской канал. И я могу представить, что в один прекрасный день такой мемориал откроют и где-нибудь во Франции.[69]

В июле 1990-го мэр Мюлуза Жан-Мари Бокель направил письменный запрос в Национальную Ассамблею государственному секретарю по делам ветеранов и жертв войны Андре Мерику с призывом официально признать депортацию нацистами гомосексуалов, «о которой история несправедливо забыла».[70] Ответ появился спустя полтора месяца в «Журналь оффисьель»: «Гомосексуалы, бывшие жертвы депортации, как и все остальные депортированные, по праву могут рассчитывать на возмещение ущерба... Ничто не препятствует тому, чтобы гомосексуал получил статус депортированного или интернированного по политическим мотивам, если он отвечает условиям, изложенным в статьях Л. 286 и нижеследующих соответствующего кодекса».[71]

И тут вроде бы вся моя проблема заключалась в хождениях по разным инстанциям. Но все оказалось безрезультатным. Ибо как по прошествии пятидесяти лет собрать все факты, требуемые «статьей Л. 286 и нижеследующими», как это делалось для других депортированных тотчас после Освобождения? Только через два года я получил из Министерства юстиции документ, подтверждавший мой перевод из тюрьмы Мюлуза в лагерь Ширмека. Но этого им оказалось недостаточно.

В последнем письме от 23 июня 1993 года, которое я получил из Министерства по делам ветеранов и жертв войны, директор канцелярии, всячески подчеркивая, что ad hoc комиссия не окончательно отказывает в ходатайстве присвоить мне статус «арестованного по политическим мотивам», предлагал мне представить в его отдел показания двоих «непосредственных очевидцев», которые могли бы подтвердить, что я был в лагере Ширмека по меньшей мере девяносто дней. Без этого статус депортированного по политическим мотивам, давно присвоенный другим жертвам нацизма, мне не получить.[72]

Поразительный бюрократизм! Как можно себе это представить — прошло пятьдесят лет, и вот тихим вечерком на тулузской улице кто-нибудь прерывает мои одинокие и печальные прогулки возгласом: «Да я же вас знаю, мы виделись в Ширмеке!» Где таких искать? Отнесясь к требованию с уважением, я разослал сотни писем во все коммуны Нижнего Рейна, разместил маленькие объявления в местных эльзасских газетах. Что еще я мог сделать? Как можно было упустить тот факт, что в робах, с бритыми головами, изголодавшиеся, мы все были на одно лицо, к тому же нам было строго запрещено общаться? Как можно было не помнить, что большинство архивов Ширмека было сожжено во время наступления второй бронетанковой дивизии Леклерка и что архивы страсбургского отделения гестапо вернулись на другую сторону Рейна через несколько месяцев после Освобождения и их так и не нашли?[73] И вот, несмотря на все это, мне необходимо найти двух человек — а вдруг они узнают меня спустя пятьдесят лет!

Это административное требование кажется взятым из романа Кафки, а ведь оно соответствует закону. Конечно, мне оставалось только подчиниться. Свидетельств моих братьев оказалось недостаточно. Но к кому же тогда обратиться? В лагере Ширмека я был одним из самых молодых. Сейчас мне семьдесят. Разве какой-нибудь восьмидесятилетний или девяностолетний старик, уцелевший в лагере и до сих пор живой, сможет с полной уверенностью воскликнуть: «Я вас помню!» В какой же бюрократический бред в конце концов уперлась моя борьба?

Когда меня обуревает гнев, я надеваю шляпу и пальто и, наперекор всему, иду бродить. Я представляю себе, что гуляю по тропинкам кладбищ, которых не существует на свете, мимо могил всех исчезнувших без следа, до которых нет дела человеческой совести. И мне хочется выть. Когда я смогу заставить поверить в то, что был депортирован? Когда смогу заставить людей узнать правду о депортации геев нацистами? В многоквартирном доме, да и во всем квартале, где я живу, есть много таких, кто здоровается со мной, любезно интересуется моими делами, спрашивает, что там с ходатайствами. Я благодарен им за это, и мне нравится такое панибратство. Но что я могу им ответить?