Последнее отступление - Исай Калашников

В Совете толпился народ. Клим сидел за столом, курил махорку. Перед ним лежала тетрадь, прошитая суровыми нитками. Павел Сидорович однажды видел, как Перепелка, потея от натуги, вносил в нее все, что должен был сделать Совет в ближайшие недели, месяцы и даже годы. Знал Павел Сидорович, что на первой странице написано: «Симиное зирно ни у всех есть. Где иго узять?» Сейчас разговор шел именно о том, где взять семена.

Тереха Безбородов язвил:

— У Климши душа теперича на месте: слобода есть, Совет есть, сам в председатели выбился. А мужички, как и в прежние времена, должны к Федотке, к Савоське с мешком идти на поклон.

Скручивая папиросу, Тимоха Носков заулыбался, стрельнул веселыми глазами в Клима.

— Э-э, Тереха, зерно — пустяк. Председатель наш сейчас об чем думает? Думает он, мужики, об том, где и как ему раздобыть портфелю с медными застежками…

— Но-но, — угрожающе предостерег его Клим. — Болтать болтай, но и чур знай! Не на посиделках…

К столу бочком придвинулся Елисей Антипыч, виновато моргнул глазами.

— Слушок есть: на бабенок тоже землицу давать будут. Правда, али брешут люди?

— Правда, Антипыч.

— А что с наделами? — спросил Никанор Овчинников. — Раньше как было? Кто побогаче, тому и кусок получше, а мне, к примеру, все время достается либо суходол, либо дресвянник.

— Со всем разберемся. Все у меня тут записано. — Клим постучал пальцем по тетради.

Павел Сидорович улыбнулся, вспомнив, что в тетради, между прочим, была запись о поголовном истреблении всех деревенских собак. По убеждению Клима, собаки — животные бесполезные. Поскольку Советская власть должна искоренить воров, уравнять всех граждан по достатку, то надобность в псах-хранителях отпадает. Вот как далеко заходил в своих преобразовательных планах председатель Шоролгайского Совета Клим Перепелка!

— Первейшее дело семена! — говорил Клим. — В город написали, ждем. Но, кажись, не дадут. Без нас туго им.

— А где же брать зерно? — спросил Тимоха. — Покупать? На какие шиши?

— Экий ты торопыга! — осуждающе покачал головой Клим. — Придет время — узнаешь. Теперь вот какое дело, мужики. Без разрешения Совета никто не должен продавать ни пуда зерна. Понятно?

— Совсем не понятно. Выходит, заарестовали мое добро? — всполошился Никанор.

— Нажим на спекуляцию…

Под окном промелькнули двое верховых с винтовками. В одном Павел Сидорович узнал Парамона, другой, бурят в черной папахе, был, кажется, незнаком. Когда они вошли в Совет, Павел Сидорович вгляделся в лицо бурята, скуластое, туго обтянутое смуглой кожей, поднялся.

— Цыремпил Цыремпилович? Не узнал тебя, дорогой казак!

Обнялись. Цыремпил Цыремпилович снял папаху, грустно улыбнулся.

— Тебя тоже трудно узнать. Годы не красят…

— Сколько тебе было лет, когда попал на каторгу?

— Шел двадцать третий…

— Клим, это Ранжуров, тот самый казак…

— Чую по разговору. Надолго к нам? Не подмогнете нам в улусе Совет организовать?

— Ты сразу берешь быка за рога! — улыбнулся Павел Сидорович. — Надо накормить, напоить, а уж потом спрашивать. Пойдемте ко мне обедать.

Баргут оправился быстро. Савостьян дивился: «До чего крепкий, холера, все заросло, как на собаке». Он намеревался опять направить его к Еши Дылыкову. Но Баргут, всегда послушный, на этот раз уперся. Савостьян уговаривал и так и этак. Васька слушал его молча. Савостьяну даже показалось, что он наконец согласился. Обрадовался:

— Завсегда говорю: ты у меня молодец. Утречком поезжай с богом.

Васька поднял на него удивленные глаза.

— Я сказал — не поеду.

— Но-но-о! — угрожающе протянул Савостьян. — С чего ты таким неслухом стал? Живо могу укорот дать. У меня не шибко зауросишь.

Баргут на это и бровью не повел… И Савостьян отступил. Он знал, что Ваську не уговоришь. Такой уж это человек. Заломит свое, и хоть кол на голове теши. И что за характер у проклятущего!

Самому ехать не хотелось. Отяжелел, огрузнел за последние два года. С хозяйством неплохо управлялся и Васька, сам он больше распоряжался. А тут придется ехать. Кормов мало. Осенью пожадничал, оставил двух лишних коров. А может быть, Федот Андроныч выручит? Сена у него, по словам Баргута, много, два непочатых зарода.

В доме купца Савостьяна встретил незнакомый молодой мужчина. На нем была белая рубашка, военные брюки и хорошие хромовые сапоги. В углу рта он держал папироску, щурился от дыма. Савостьян заключил: важная птица, раз курит в избе.

— Хозяин в добром здоровье? — спросил Савостьян.

— Кто там? Проходи сюда. — Дверь боковушки распахнулась, и на пороге показался сам Федот Андроныч. Волосы и борода его были всклочены, лицо пожелтело, одрябло. — A-а, это ты… — купец остановился в проеме дверей. Он был в исподнем. Из-под расстегнутой рубашки виднелась грудь, поросшая курчавой черной шерстью. В шерсти утопал золотой крест на тонкой серебряной цепочке.

В комнате у измятой постели сидел уставщик. Савостьян поздоровался, посочувствовал Федоту Андронычу:

— Выкрутила же хворость… И какой злодей на тебя руку поднял?

— Мало ли поганцев на свете. — Федот Андроныч сел на кровать, подложил под спину подушки. — Теперь грабителям честь воздается.

— Оно так… — согласился Савостьян. — Каторжники к власти подобрались — тут уж добра не жди. Диву даюсь я, откуда у них сила взялась?

— Вера в господа ослабела, — сказал Лука Осипович. — Все беды от этого. В старину семейщина соблюдала все установления веры, в бараний рог сворачивала нечестивцев. А теперь что! Властвуют антихристы в образе богохульников-советчиков, и нет на них управы. С Тимошкой ведь что выдумали!..

— Напугали! — горько усмехнулся Савостьян. — Теперь его, проклятого, хоть охраняй.

— А в городе как жмут! Я уже говорил Луке Осиповичу, что с городским купечеством сделали. Виктор Николаевич сказывал — выжали-таки из них весь налог.

— Кто такой Виктор Николаевич? — спросил Савостьян.

— А парень, который тебе встретился. Приказчиком у меня будет работать. Сам-то я обессилел. — Федот Андроныч наклонился к Савостьяну и Луке Осиповичу, зашептал: — Приехал этот парень сюда заниматься не одной торговлишкой. Но пока таится, вынюхивает, откуда чем пахнет. А еще, мужики, слух идет: на востоке атаман Семенов крошит советчиков в капусту. Даст бог, до наших доберется. Но нам сидеть сложа руки нельзя. Пока Семенов сюда дойдет, советчики разорить могут. Поговаривают, что они заново землю делить собираются. Уж тут они порезвятся. По злобе своей неуемной отведут самые бросовые земли. Вот до чего мы дожили, мужики. Спокон веков семейщина сама распоряжалась своими наделами, теперь — посельга. Наши деды и прадеды в гробах перевернутся…

— Про то же я без устали толкую народу, — со скорбью в голосе заговорил уставщик. — До стариков мои слова доходят. А молодые, особливо которые на войне побывали, беспечально глядят на погибель старинных установлений.

— Глупые они, не понимают. Молодо-зелено, — Савостьян вспомнил о сыне, добавил, озлобляясь: — Дуростью потешаются. Заветы отцовщины в тягость им стали.

— Сами виноваты, дали волю чужакам и молодятнику, — пробасил Лука Осипович.

— Попробуй не дать! — угрюмо сказал Савостьян. — Из горла вырвут, что им надо!

Савостьян расстроился так, что ушел домой, позабыв спросить у Федота Андроныча о кормах. До этого была надежда: пройдет кутерьма, прокатится половодьем, и все станет на свои места. Снова будет прочным и нерушимым уклад жизни семейских. Сейчас от надежды ничего не осталось. Уж если советчики взялись потрошить городских купцов, то здесь им и вовсе бояться нечего. Разорят, истинное слово, разорят! Пойдет прахом нажитое правдой и неправдой. За что же тогда грехи на душу принимал, если в старости придется заново сесть на скудный кусок хлеба?

Дома Савостьян обошел двор. Все сделано прочно, добротно. Во всем виден достаток: новые просмоленные колеса лежат в запасе, на колышках висят обтянутые кожей хомуты — тоже запасные, ни разу не надеванные, под сараем — штабель плах и теса. Везде полный порядок, никакого старья, ничего изношенного, гнилого. Всю жизнь думал о таком хозяйстве. И теперь, когда оно есть, кто-то придет, снимет с колышка новенький, пахнущий юфтевой кожей хомут и наденет на свою паршивую кобыленку. Как же, братство-равенство!

Со скотного двора, весь в мякине, пришел Васька Баргут. Савостьян поманил его пальцем.

— Сыми эти хомуты, Васюха, и унеси в амбар. Висят тут, глаза мозолят. Видишь, Васюха, какое добро тебе оставлю. Во век бы столько не нажил.

Баргут снял хомуты, понес в амбар. Савостьян усмехнулся. Пусть ждет наследства, злее работать будет.

Он вышел за ворота, остановился. По улице шли трое: хромой учитель, городской советчик Парамон и бурят. Парамон и бурят вели в поводу оседланных лошадей.