Смешные и печальные истории из жизни любителей ружейной охоты и ужения рыбы - Александр Можаров

Был конец октября, морозного по утрам и все еще ясного и теплого пополудни. Бархатистый иней, пеленавший до солнца осиновые колоды водостоков, дровяные мостки у колод и ступени крыльца, пах свежим арбузом. А крона облитого тусклым золотом клена редела на глазах — обмороженные листья срывались и падали с таким шумом, будто были сделаны из жести. Пепин шафранный перед моим окном полный плодов, целыми днями сыпал кроваво-красные яблоки на черную землю. Яблок было много. Мы не знали, что с ними делать. Они падали и падали вниз со всех яблонь, и даже крыша бани стала не просто серой, а серой в яблоках.

До деревеньки со справедливым названием Потерянный Рай мы добрались на раздолбанном непростой судьбой и российскими дорогами березневском газике, а оттуда по колдобистому проселку до просторного и светлого соснового бора. В бору дорога оказалась надежной — она была выплетена, как ковер, корнями деревьев. Потом пошел березняк-палочник и, наконец, черный болотистый ельник. Тут путь преградила рухнувшая недавно осина. Ее пришлось пилить ножовкой по очереди — так она была толста, — а потом отволакивать макушку в сторону, через канаву полную черной воды и красных листьев.

Молодая сашкина лайка Чара, которая когда-то принадлежала Петьке-Шулыкану, и была вышвырнута за ненадобностью его ворчливыми родственниками после трагической петькиной смерти, с волнением следила сквозь ветровое стекло за нашими потугами и иногда подскуливала.

Начал накрапывать дождик, и падающие с неба листья стали прилипать к стеклу, мешая Чаре наблюдать за нами. Мы так и ехали остаток дороги с листьями и каплями дождя на стекле — дворники у газика вдруг отказались работать.

Егерь вышел из дома на шум машины. Он оказался простоватым на вид, косноязычным мужичком с благообразным лицом евангелиста Луки. Поздоровался со всеми за руку и попросил называть его Хваленком.

— Меня… Эта… Хваленком. Вот… И вы, значит… Зовите. А вас… Эта… Все одно… не упомнить.

В гостевой комнате, покрытой незримой пеленой длительной невостребованности, Хваленок скоро решил все формальные проблемы.

— Эта… Кабан… — утвердительно кивнул он головой, рассматривая наши бумаги. — Эта… вона… Отожрались, как свиньи… Щас вы… Эта… Мне-та… Стакан, а потом уж… Тода ладно…

С этими словами Хваленок пробежал глазами по окнам и поторопил:

— Пока… моя-то… А то, она не больно-то…

Пока егерь пил водку и занюхивал рукавом, отмахиваясь левой от предложенной закуски, я разглядывал гостевую.

Комната являла собой удивительное зрелище. Казалось, в этой точке земли сошлись вместе дизайнеры разных времен и направлений, поделили между собой стены, пол и потолок, и каждый сделал с доставшейся ему площадью то, что велела ему его капризная муза. Пол был обит фанерой, раскрашен под цветной дворцовый паркет и покрыт сильно стершимся по центру лаком. Стена из бруса, в которой была дверь, осталась нетронутой. По-видимому, дизайнеры договорились содержать ее в естественном состоянии для того, чтобы потом удивленные посетители могли оценить по достоинству всю серьезность подхода разных школ к теме «Интерьер охотничьего домика». Стену справа с двумя небольшими окошками на лес прятали под собой дешевые бумажные обои, носившие на себе неброские следы гостивших здесь когда-то охотников и их застолий. Против нее стена была оштукатурена, выбелена, и рейки из мореного дерева образовывали на белом несложный геометрический рисунок, вызывающий в памяти виды охотничьих залов в немецких замках. В широких пространствах между рейками висели два лакированных фанерных прямоугольника с аккуратно выжженными фигурами лося и токующего глухаря. Гениально просто был решен потолок, оклеенный все теми же обоями со следами стоянок клопов по углам и нарисованными черной тушью планками. Он являл собой как бы связующее звено между двумя упомянутыми стилями декорирования стен, крепкое пожатие рук двух школ дизайна. Самое сильное впечатление производила стена, что напротив входа. Поверх выровнявшей ее штукатурки она была забрызгана сквозь мелкую сетку смесью цемента и гранитной крошки — так делали со стенами кинотеатров в семидесятые годы: дешево и сердито. В центре стены чернело жерло камина в облицовке из красного кирпича, а над камином — от края до края — было гипсовое панно-барельеф. Панно изображало охотничью сцену: дикие люди с палками и камнями в руках гоняли обезумевшего от страха мамонта.

Не успели мы перетаскать вещи из машины, как пришла супруга Хваленка, миловидная женщина с выражением глаз вечно нуждающегося человека. Она поставила на стол миску с солеными грибами и, сильно окая, спросила деньги за баню, если будем париться, и за дрова для камина, если станем им пользоваться.

— И еще вас спрошу, — доверительно произнесла она, сворачивая рубли в трубочку, — Вы мово не поите вином. Он так-то золотой мужик, а запойный. Дурней дурнова пьяный-то. И мне бяда, и вам не помощник.

Мы виновато переглянулись, а Барсик пожал плечами.

— На прошлое Крещенье его подпоили охотники, да уехали. А он завелся, и вить куды поперся за вяном-то. Еле домой приволокся. Пьянушший в смерть. Как не замерз?! А утром я воду в подойнике грею корове, а он тоскацца по избе-то, ишшит. Да вдруг сорвался на волю-то, пробежал сколько по снегу и нашел в сугробе узялок. Пьяной вчора схоронил ли, потерял ли, не знаю. В избе бутылку оттуда достал, а она от мороза, как с искрами вся, густая будто водка-то. Отведал, да подпрыгнул индо — холодна, вядать. Сунул бутылку в подойник — погреть, а она — цук — лопнула вся. Я — к пячи, а он охватил подойник и орет: «Не подходи!!! Убью!!!» Так все вядро с перядыхами и вылакал. Чорт пьюшший.

Мы сидели молча и глупо улыбались.

— А что это, комната какая удивительная? — нашелся вдруг Сашка.

— Чаво в ней удивительного? — спросила женщина, привыкшая, видимо, к ее виду.

— Все четыре стены по-разному как-то отделаны, — пояснил Сашка свой вопрос и, засомневавшись, добавил: — Вроде…

— Одинаковые стены, — убежденно произнесла женщина и посмотрела на них, будто впервые видела. — Раньше здесь охотники с одного завода часто бывали. Им и деревянное все ладно было. Потом начальство стало ездить. Прислали маляров, и те поклеили обоями. Так и было, пока перестройка не случилась. Приехали какие-то, бумаги показали — комната, мол, им тяперь принадлежит. Сломали стену, сделали камин (чадит только в комнату), об-штукатурили вокруг, слона нарисовали. Потом приезжали сколько-то, потом пропали. Другие приехали с бумагами — их, мол, теперь комната-то. Эту вот стенку ободрали, побелили и тожо пропали. А тут с пионерлагеря сторож ушел. Деревенски потоскали дрова-то по домам. Я свому-то: «Иди, мол, да иди. Чово, может, припрешь». Он вот пол-от этот и приволок на лошоди.

Она радостно оглядела нас и, разрумянившись от стеснения, похвасталась:

— У нас и в избе такой, и в клети.

Камин, который чадит, разжигать мы не стали и спать легли рано, отговорив себе еще по дороге все языки. Но заснуть на новом месте оказалось непросто. Я долго смотрел в окно. Дождь кончился, небо очистилось, и звезды молча зашевелились среди листьев клена. Я нашел на небе Рыб. Альфа их скрывалась за лесом. Почему-то вдруг вспомнилось, что там, еще ниже есть три ярких звезды Кита, а среди них сияет маленькое солнце, очень похожее на наше, и вокруг него тоже вращаются планеты, и на одной из них тоже, возможно, есть жизнь. Я отвернулся от окна, уставился на разграфленый потолок и, засыпая, подумал о том, что для нас это солнце так и останется неведомой маленькой точечкой на ночном небе, не имеющей даже своего имени — так, одна маленькая буковка греческого алфавита — тау. Тау Кита…

Утром я проснулся от непонятного стука и холода. Вставало солнце, и воздух наполнялся розовым. Негромкий, ритмичный стук не смолкал, и я рассмотрел, что это замерзший под утро лист клена раскачивается ветром так, что стучит в раму окна. Вчерашняя влага замерзла. Полегшая трава, ствол клена, решетка штакетника, все покрылось стеклянной корочкой льда.

У хозяев в печи затрещали дрова, запахло березовым дымком, а за окном зацинькали синицы.

После завтрака Хваленок, помогая себе руками и головой, немногословно рассказал нам о незавидном своем житье-бытье, да еще с такой недовольной всем хозяйкой, пообещал показать лежбища кабанов, которых в этом году было много, против предыдущих лет, похвалил Чару и поинтересовался, не ходила ли она на кабана:

— Тута… Эта… Не больна-та… Да моя еще… А кабан… Эта… Много этот год, не то, что ли… Покажу… Ишь, волчья харя… Бита кабаном-от?

Сашка объяснил, что ходил с ней преимущественно на белку и куницу, а по кабану и барсуку притравливал дважды в вольере.

— Ну, тода… Эта… Не знай… — с сомнением заключил Хваленок.