Парень из Сальских степей - Игорь Неверли

Бобакова охватили сомнения. Нащупав в кармане курок пистолета, я ждал: если он поднимет автомат, я выстрелю в него несколько раз подряд и брошусь бежать. Но Бобаков, подняв руку, только глубже нахлобучил шлем.

— Эх… помирать, так с музыкой! Была не была. Веди, Владимир Лукич, только быстрей, а то Кунц ходит.

— Зачем?

— Посты проверяет. Только что у меня был, а теперь к тем, у плетня, отправился. Сейчас обратно пойдет.

— Идем!

Зная, что Кунц будет возвращаться по садовой тропинке, я хотел захватить его врасплох, выскочив на тропинку сзади, из-за колодезного сруба. Но Кунц появился перед нами прежде, чем мы успели спрятаться.

— Кто идет? — резко крикнул он.

— Бобаков, герр обер! — Бобаков и я вслед за ним вытянулись по стойке смирно.

— Что случилось? Почему по саду таскаешься?

— Герр обер, позвольте доложить…

Но тут я выскочил из-за Бобакова и направил на Кунца маузер:

— Открой рот, руки вверх! Бобаков, бери его оружие! Так, а теперь слушай, — выразительно засопел я по-немецки в ухо Кунца. — Мне нужен заложник, у тебя есть шанс вернуться. Но если ты пискнешь — станешь трупом! Веди его, Бобаков!

Бобаков взял его под руку, я приставил дуло пистолета к короткой шее, и мы двинулись так, словно трое бездельников после доброй пирушки.

Из-за плетня нас окликнул один из часовых.

— Мы идем в разведку. Не стрелять. Мы сейчас вернемся, — диктовал я Кунцу, сильнее прижимая к нему пистолет.

— Мы идем в разведку! Не стрелять, ребята, не стрелять… — покорно кричал Кунц.

На опушке нас могли перестрелять свои. «Наверно, наблюдают за усадьбой, — подумал я. — Увидят трех немцев и дадут короткую очередь».

— Эй вы там, охотники! — гаркнул я во всю глотку. — Ружья кверху: пленника тащим!

Я крикнул вовремя: не успели мы сделать по лесу и двух шагов, как навстречу нам выскочили сначала Юзек Кусаный, а потом Петрек со Станишем.

— Товарищ командир!..

— Тихо, ребята. Пленного скрутить, завязать ему глаза и марш в сторожку!

От коровы до лося

Ранним утром из лесу вышла рябая Красуля и, покачивая головой, опущенной в тяжких раздумьях, неторопливо, как всякая корова, шла по дороге в Дуды.

С извечной меланхолией обмахиваясь хвостом, она тащила на рогах странное сооружение из ветвей в виде виселицы с белым подвеском посредине.

Безмятежную коровью жизнь оборвал залп, раздавшийся из-за плетня Гжеляковой. Смерть пришла бессмысленно, перед утренним удоем, и в коровьих глазах застыло презрение.

Кунцовцы мгновенно окружили корову, содрали зеленую виселицу с подвешенным конвертом и начали читать приказ командира.

Приказ Кунца, выведенный его собственной рукой на обороте его собственного удостоверения, выданного фашистской организацией города Бромберг, недвусмысленно гласил: заложников освободить немедленно, а Кичкайлло перед заходом солнца, точно в девятнадцать вечера, доставить на машине к часовне с польским святым у ручья на гарвульской дороге и там ждать, пока партизаны передадут им его, обершарфюрера Кунца.

— Дас ист айн бефель! — сказали румынские немцы.

— Приказ! — подтвердили русские.

— Исакымас! — согласились литовцы.

И дрессированная разноплеменная свора слепо исполнила «волю» своего обера.

В девятнадцать часов я услышал шум машин. Два грузовика остановились у часовенки. Кунцовцы рассыпались по обе стороны дороги, развернули обратно машины и только потом заботливо высадили из задней машины Кичкайлло, указав, куда ему идти на Гарвульку.

Кичкайлло медленно поплелся по шоссе. Он шел хромая, с рукой на перевязи, голова его была вся забинтована.

Держа кунцовцев на прицеле, мы следили из-за деревьев за каждым их движением. Посмели бы они выстрелить в Кичкайлло! Мы были слишком слабы, чтобы окружить их, но достаточно сильны, чтобы отомстить за смерть товарища.

Однако они не стреляли. Кичкайлло уже поравнялся с нами и прошел бы дальше, если бы я не свистнул.

Он с трудом перевалил через ров и, напрягая последние силы, дотащился до меня.

— От, дохтур, знова маешь калику… — прошептал он, падая мне на руки.

Мы оттащили Кичкайлло в глубь леса, к бурелому, и тут, при свете фонарика, я осмотрел его. Лицо его было изуродовано, и весь он был зверски избит, но повреждений, которые угрожали бы жизни, я не нашел. Недели через две все будет в порядке.

Я с облегчением выпрямился, взглянул на товарищей. В их молчании ощущался гнев, требование возмездия.

— Товарищ командир, — начал Петрек, указывая дулом на лежащего рядом Кунца, голова которого была обмотана его же мундиром, — разрешите кончить… За Кичкайлло!

— А Дуды? — резко спросил я. — Дуды сожгут! Нет, ребята, слово надо сдержать. Но и за муки Кичкайлло расплатиться надо. Вот что: спустим-ка ему портки да выпишем расписку!

В мгновение ока штаны с Кунца были содраны, Павляк уселся ему на голову, а Станиш с Петреком на ноги.

— Слушай, ты, обер, — сказал я, беря в руки палку. — Какое самое меньшее наказание дают у вас в лагерях, когда секут на «козлах» перед строем?

— Фюнф унд цванциг! — простонал Кунц.

— Правильно. Вот двадцать пять горячих и получишь за нашего товарища.

И я честно влепил ему в зад двадцать пять ударов. Его слегка привели в чувство и выволокли на дорогу. Он шатался и спотыкался на каждом шагу, но едва я показал ему вдали темное пятно грузовика и толкнул вперед со словами «считаю до пяти и стреляю!», как Кунц, держа в руках штаны, помчался, словно раненый лось.

Ночь третья — светлая и страшная

Я думал, что сейчас мы услышим шум запускаемых моторов и тарахтенье удаляющихся машин. Куда там! Началась поистине сталинградская канонада! Пулеметы захлебывались длинными очередями, гул стрельбы заглушали взрывы гранат, ослепительные ракеты рвали темное небо над лесом.

Кунц бесился. Кунц возвещал, что он уже опять в штанах, опять обершарфюрер и ведет победоносное сражение с партизанами: пусть слышат Дуды и Плуды, Гарвулька и Вулька, и даже гестапо в Ломже, пусть слышат все, как он, Кунц, наступает!

С нашей стороны раздался только один выстрел. Это самый младший, Юзек Кусаный, не выдержал и вопреки приказу выстрелил, когда какой-то расхрабрившийся «победитель» приблизился на соответствующее расстояние.

Кунц втащил труп в машину и, имея вещественное доказательство героического наступления, возвратился в свою ставку в Дудах. Он тут же посадил двадцать четыре человека из числа заложников, отпущенных утром, и взял шестерых новых вместо тех, кто предусмотрительно сбежал.

В ту ночь над Дудами до самого утра полыхало зарево. Горела усадьба Гжеляковой, которую сожгли дотла вместе со скотом в хлеву; горел дом священника, дом учительницы Станиш и дома других бежавших заложников.

Наш отряд пополнился шестью новыми товарищами. Пришли разоренные, преследуемые, объявленные вне закона люди: четверо крестьян, приходский священник и жена Станиша.

На следующий день Кунц погрузил захваченных на машины и уехал, развесив объявления: если в радиусе пятнадцати километров вокруг Дуд будет иметь место акт какого бы то ни было саботажа или террора, заложников расстреляют.

В этот же день вечером стало известно о смерти Гжеляковой.

Бежав из дому, она отнесла Вацуся в сторожку Павляка. Иська в это время еще не добралась до сторожки. Гжелякова прождала ее там весь день и отправилась в Гарвульку к своей прежней учительнице. Старушка жила у сына, управляющего фольварком.

— Может, Иська к ней побежала, — сказала она Павляку. — А если ее там нет, так я хоть с пани Люциной посоветуюсь, как мне теперь быть, где спрятаться.

В Гарвульке она наткнулась на полицейский патруль из поляков. Один из них узнал ее. «Это Гжелякова, — сказал он. — Кунц поехал к ней. Что она здесь делает?»

И они потащили ее в участок. При мысли, что сейчас снова придется встретиться с немцами, что начнется допрос похуже, чем тот, после которого еще не зажили уши, Гжелякова потеряла самообладание и бросилась бежать… Ее застрелили…

Мне показалось, ты что-то сказал? А, это у тебя просто губы дрогнули… Конечно. К чему тут слова? Когда кто-нибудь погибает за тебя или из-за тебя, это служит тебе и укором и каким-то завещанием. А тут погиб не только прекрасный человек: тут погибла мать.

Я принес ее детям сиротство и пепелище… Это угнетало не меньше, чем смерть Леньки.

— Расскажи что-нибудь веселое, о веснушчатом пареньке расскажи! — попросил Вацусь вечером, когда я укладывал его спать в кухне Павляка.

Слово — сильное, как смерть

Он был слишком мал, чтобы беспокоиться о матери. Ему хотелось услышать сказку, любимую сказку, которую я рассказывал столько раз и где всякий раз были новые приключения в новых краях, потому что мятежный нрав и необычные желания гнали этого сказочного паренька по горам, по долам, за леса и моря…