Эмигрант с Анзоры - Яна Завацкая

К хорошему привыкают быстро. Вот и я уже привык к сытости. К покою. К удобствам привык. Это уже само по себе не радует. А вот то, что не с кем поговорить... тоскливо...

Вскоре я понял, что горячий цергинский ву – не такой уж хороший напиток. Если взять обыкновенный ром... во всяком случае, заснуть можно быстро. Так я его поначалу и использовал – как снотворное.

Наверное, надо было рассказать Ингору обо всем. Ведь я продолжал ходить на процедуры. Но мне тогда даже и в голову не приходило пожаловаться на тоску, на душевное состояние. Кому какое дело до твоего душевного состояния... И кто может в таком случае помочь?

Ранка на руке затянулась за три дня. Даже странно было смотреть на чистое, без номера, запястье. И шрам от ранения тоже почти исчез. И даже старые следы на плечах, на боку стали незаметны. Вскоре я перестал ходить в больницу.

Не потому, что не надо было. Нет, я должен был продолжать принимать капсулы и делать упражнения – мой организм еще не пришел в норму, по словам Ингора. Мне просто стало стыдно...

Упражнения я не делал. Ощущение бессмысленности чего бы то ни было, любых действий, становилось все сильнее. К тому же по утрам сильно болела голова. Безусловно, на Квирине есть хорошие лекарства от головной боли... но ведь это же надо в аптеку обращаться или к врачу. А зачем, когда можно просто выпить еще стаканчик.

Иногда я спохватывался – надо же учиться... через год, теперь уже меньше, мне перестанут платить деньги. Я должен буду куда-то устроиться. Надо минимум сдавать. Успею... возражал ленивый внутренний голос. Я лихорадочно нацеплял мнемообруч, повторял несколько уроков. Потом мне снова надоедало.

Днем я выбирался из квартиры, как медведь из берлоги. Только старался теперь держаться подальше от людей. Я уходил за город, бродил по лесу или вдоль берега моря. Лес не очень напоминал наш, лервенский, но все же это успокаивало как-то. Шум листвы, сетчатые солнечные пятна, склоненные над полянками верхушки сосен, запах трав.

Но бродя, я постепенно начинал «созревать» для новой выпивки. Я уже представлял себе тяжесть бокала в руке, вкушал аромат... Белый ром казался мне необыкновенно вкусным (пока не попробуешь...)

Гадость это – белый ром. Спирт и еще какая-то горечь невероятная. Страшная гадость. И обжигает глотку. Мы никогда не пили в Лервене. Нам и сенки вполне хватало. От сенки на душе радостно, все беды проходят, начинаешь любить окружающих. А ром этот – одна тяжесть, слепая, беспросветная, похожая на медленное самоубийство. И наконец впадаешь даже не в сон – в забытье. Без галлюцинаций, без иллюзий, просто временное небытие. И вот это небытие – основная цель выпивки, забота и задача всего дня.

Стыдно. Все время невыносимо стыдно. Все люди вокруг – такие правильные, доброжелательные, хорошие. Такие труженики, чистенькие, приветливые. Создали такой красивый, прямо идеальный мир.

А ты – грязная (я даже в ванне перестал купаться – не до того), ленивая свинья... только и умеешь, что лежать на диване и сосать свое пойло. Тебе все дали – красивый дом, деньги, жратву, образование вот дают... а ты...

Стыдно. Не знаешь, куда глаза девать. Ведь все понимаешь про себя – а изменить не можешь. Не могу я от этого отказаться.

И злость появляется. Злишься на всех людей вокруг. Не то, что наружу нос не высовываешь, это и от стыда понятно. Но даже фильмы не можешь смотреть, противно. Сволочи... красивенькие, чистенькие, умные. Убил бы всех. Правильно нас учили... А может, мне тут диверсию организовать? И сделал бы точно что-нибудь, только встать с дивана невозможно.

Потом утихает злость эта, беспричинная, необъяснимая... безысходность появляется, тоска. Что мне за дело до их чистоты и красоты, до их учебы и работы. У меня нет никого. Никого ведь нет! Друзей моих нет больше, братьев. И даже нет человека рядом, который бы понимал, что такое Община... с которым все можно было бы обсудить, повспоминать. Мне кажется, попадись мне даже Кабу сейчас, даже Зай-Зай – мы бы с ними были как братья. В этом чистом, красивом, чужом и холодном мире.

И тогда кто-то будто трогает тебя за плечо. «Эй, Ланс! Все же хорошо, что ты?» И хочется плакать от этого прикосновения – будто это Таро или Арни. И вдруг понимаешь, что не злость это, и не стыд, и не тоска, а просто раны болят. Ведь это снаружи Ингор залечил мне все раны, даже рубцы (остались только те сагонские точки, да они сами, может, сойдут потом). А изнутри душа точно так же изрезана, измучена, только душу никто тебе вылечить не может.

И льешь на нее, льешь обжигающий спирт, чтобы от шока она онемела совсем.

Звонок видеофона. Я, машинально.

– Чуча, прием.

Тьфу ты, зачем? Я поспешно вскочил с дивана, поддернул штаны. Ну у меня, наверное, и видок... Неужели нельзя было промолчать, не отвечать на вызов?

С экрана странными темными глазами смотрела на меня Сэйн. Я ее не сразу узнал, а когда узнал, мне стало еще более неловко.

Представляю, на какое чучело я сейчас похож.

Сэйн ничего не сказала по этому поводу. Улыбнулась и произнесла.

– Ара, Ландзо! Ну как дела у тебя? Вот решила позвонить.

– Ара, – пробормотал я.

– А у меня муж вернулся, – похвасталась Сэйн, – Герт!

Рядом с ней возникло лицо – мужчина, лицо вполне мужественное и симпатичное, темно-русые короткие волосы. Ребенок на руках.

– Здравствуйте, – сказал я робко.

– Здравствуйте, – мужчина улыбнулся и снова уплыл куда-то.

– Знаешь что, Ланс, – Сэйн, похоже, немного смутилась моим упорным молчанием, – Я ведь тебе по делу звоню... ты кого-нибудь нашел с Анзоры, нет?

– Нет.

– А я нашла родственников того самого парня... ну, ты же рассказывал. Энгиро!

Мое сердце ухнуло куда-то глубоко вниз.

– Таро, – пробормотал я.

– Ну, я решила навести справки... мало ли, – объясняла Сэйн, – и ты представляешь, нашла его бабушку и дедушку. Родителей его отца, то есть. И дядя его жив, брат отца. Я с ними уже поговорила, они очень интересуются тобой... ну, в смысле, хотят послушать про Таро. Ты бы не хотел с ними встретиться?

– Да, – только и сказал я.

– Ну хорошо. Ты им позвонишь, или может, я дам им твой номер?

– Лучше... лучше я сам.

– Хорошо, – согласилась Сэйн, – внимание, кидаю номер к тебе на книжку. Ну а как вообще жизнь? Учишься помаленьку?

– Да, – сказал я хрипло, – все хорошо.

Интересно, она действительно не замечает моего вида... и пустой бутылки на полу? Или делает вид, что не замечает.

Сэйн мило попрощалась и отключилась. А я побрел в ванную, к зеркалу.

Чучело на меня смотрело, самое настоящее чучело. Вокруг глаз – темные круги. Лицо бледное, нос заостренный. Как привидение. На подбородке грязь какая-то. Волосы напоминают паклю. Рубашка в пятнах, ворот перекошен.

Странно, по идее, у меня сейчас должно начаться то время, когда можно и принять первый стаканчик. Но не хочется. Ничего такого не хочется! Ведь я должен рассказать им о Таро.

Не до рома мне сейчас.

Впервые за много дней мне хотелось заняться чем-нибудь созидательным.

Я принял контрастный душ. Горячий, холодный, опять горячий. Расчесал волосы с поддувом. Помассировал желваки под глазами и переоделся в чистое.

После этого я пошел звонить родственникам Таро.

Мне ответила пожилая женщина, довольно крупная, седые волосы аккуратно лежат в короткой стрижке. А глаза... я задохнулся. Глаза – темные, чуть насмешливые, странного слегка косого разреза.

Глаза Таро.

– Здравствуйте, сени Энгиро!

– Здравствуйте, – женщина вперилась в меня острым темным взглядом, – А! Знаю. Вы – Ландзо... Энгиро. Так? Мне о вас рассказывали.

– Да, – сказал я, – Таро...

Этого было достаточно. Глаза женщины распахнулись, потеплели.

– Ландзо, вы... не могли бы приехать к нам? Когда вам удобно? Мы всегда можем.

– Ну давайте... – пробормотал я.

– К примеру, завтра?

– Да.

– Адрес в вашей книжке, – сообщила бабушка Таро. Я кивнул и неловко попрощался.

На следующий день у меня даже голова не болела. Так, постанывала слегка. Я глотнул немного ву, но это не помогло. Похоже, просто волнение.

Меня приглашали к обеду. С утра уже я места себе не находил. Все вспоминал Таро... мысленно репетировал, как я буду рассказывать о нем.

Что тут расскажешь? Как он ходил, двигался, говорил? Какие у него были сильные руки? Как он подтягивался на одной руке? Как неуклонно расправлялся со всеми, кто посягал на наш маленький мир? Что он говорил мне, стоя у окна в брошенном доме, в лесу? Как шагнул в последний раз вперед, поднимая «Рокаду»?

Он мне роднее, чем брат. Я каждое движение его помню, кажется, каждое слово. Даже ревность какая-то проснулась – к этим людям. Они по праву родства ближе к Таро, чем я. Он скорее им принадлежит, чем мне. Но какое, по-человечески, право, они имеют на него? Они его даже никогда не видели. Таро – только мой. Только в моей памяти он остался живым, настоящим.