Триумф зла - Стенбок Эрик

Прежде я не придавал значения танцу. Она не танцевала, она плыла по сцене. В каждом ее движении была головокружительная поэзия. Не удивительно, что главный герой отказался ради нее от своей невесты! Кто бы поступил иначе? И не мудрено, что при ее втором появлении двое мужчин сходятся в смертельном поединке!

Публика восторженно аплодировала. Право — была ли это галлюцинация? Когда она, еще дрожа, замерла для поклона на краю авансцены, мне показалось, что я вижу лицо девушки из омнибуса. Я бы ни с кем не спутал это лицо. В танце она была вдохновенно-прекрасна: конечно, на ней был грим и парик. Догадка моя перешла в уверенность, когда луч света выхватил ее руку, на которой был тот самый оправленный в серебро рубин. На ней не было других драгоценностей — только этот рубин. И она показалась мне еще более таинственной, чем прежде.

Обстоятельства нашей третьей встречи были уже другими. Я был в отпуске — сказать по чести, вполне заслуженном отпуске — в Вене, где большую часть времени жил у моего друга, профессора Ковача. Говоря «большая часть времени», я имею в виду, что у меня был номер в гостинице, но обедал я у моего друга.

В тот день доктор Ковач должен был осмотреть одного больного в клинике, лечившей болезни горла, — они были его spécialité[62]: однако мы договорились сходить вечером в оперу, где шел балет «Смерть Клеопатры» с Жирандолой в главной роли.

Я рассказывал моему другу о Жирандоле и настоял на том, чтобы он сходил посмотреть на нее. Так что обедал я в тот день в гостинице за табльдотом — по австрийскому обычаю — в середине дня.

И кого же я увидел напротив, на другом конце стола — точно как в омнибусе, — как не саму Жирандолу! И на этот раз она была одета в черное платье: однако не без элегантности: дымчатая кружевная оборка вокруг шеи придавала ее лицу пикантность, и мне даже подумалось, что она была бы куда краше, если бы улыбалась. Но на бледном лице ее все так же застыла неискоренимая печаль — печаль не врожденная, а вызванная какой-то особенной причиной; на лице этом просто не было места улыбке — и это тоскливое, призывное выражение, точно у побитой собаки.

Она ни с кем не заговаривала. Более того, она намеренно села так, чтобы от ближайшего соседа ее отделяли два стула. Она почти не ела: но для женщины выпила более чем достаточно. Иногда она взглядывала на меня — пристально, но застенчиво.

Когда я встал из-за стола и направился в курительную, кто-то коснулся моего плеча.

— Могу ли я поговорить с вами? — спросил низкий, волнующий голос.

Я повернулся. Передо мной стояла Жирандола. С легким румянцем смущения и немного заикаясь, она пояснила:

— Мне хотелось бы получить профессиональную консультацию.

— Я не имею права практиковать в этой стране, — ответил я.

— О, да, мне это известно, — быстро сказала она. — Но вы англичанин, а я не сильна в немецком. — На лице ее мелькнула тень улыбки, которая открыла ее мне с новой стороны. Если она может так улыбаться, то определенно должна обладать развитым чувством юмора. Это был отблеск ее былых счастливых дней — и вновь на лицо ее легла привычная печаль. — Вам я смогу лучше объяснить, в чем дело.

— В таком случае, — произнес я, — если вас не затруднит, попрошу вас в мой номер. Разумеется, консультация будет бесплатной.

Не говоря ни слова, она последовала за мной. В номере она, не садясь, проговорила быстро и монотонно, словно ребенок, повторяющий выученный урок:

— Мне лучше быть честной с самого начала. К несчастью, у меня выработалась привычка к морфию. По дороге сюда пузырек с морфием и шприц для подкожных впрыскиваний разбились в саквояже. А здесь, в Австрии, аптекари ни при каких условиях не выдают лекарств без рецептов; пересланный же мне морфий задержала таможня, и вряд ли я его получу. Таможенник сказал, — тут она рассмеялась, — что если бы сам Бог обратился к ним с такой просьбой, Он не получил бы в Австрии наркотик.

Она продолжила с заметным оживлением:

— Я не прошу вас потворствовать моему пороку. Вы, разумеется, не знаете, кто я. Я та, кого зовут Жирандола, танцовщица, и выступаю сегодня вечером в Опере. Без морфия мне лучше не выходить на сцену. А поскольку мы ожидаем приезда кронпринца, я не смогу сослаться на недомогание — тем более, что у меня нет дублерши. Все, о чем я прошу вас, — доза морфия на этот вечер и рецепт на шприц.

Так ее секрет был настолько банален? Нет, подумал я: определенно нет.

По долгу своей spécialité мне приходилось иметь дело и с морфинистами. Однако Жирандола не походила на хроническую морфинистку. Правда, она выказывала признаки истерии и, вполне возможно, изредка употребляла морфий.

— Сударыня, — сказал я ей, — я понимаю всю каверзность положения, в котором вы оказались. Посему на первый раз я выпишу вам рецепт, дам подписать его одному венскому врачу и пошлю рецепт в аптеку «Zum Bären»[63], где, предъявив мою карточку и сказав, за чем вы пришли, — аптекарь говорит по-английски — вы сможете получить нужное вам сегодня, где-то в четыре-пять часов вечера. Но взамен вы должны обещать прийти ко мне завтра и выслушать небольшую лекцию о морфии.

— Спасибо вам! — горячо произнесла она, улыбнувшись. — Я обещаю прийти, если… если буду жива, — добавила она со смешком. Положив на стол конверт, она быстро удалилась, не назвав ни имени, ни адреса.

Внутри оказалась сотня гульденов — довольно большой гонорар для Австрии, где врачи хороши и недороги. Я вышел вслед за ней, желая вернуть ей конверт, но не смог отыскать ее и решил подождать до завтрашнего дня.

Ковач немного припоздал. Мы успели лишь ко второму акту оперы, что, впрочем, было не важно, поскольку нас интересовал балет. Опера была в трех действиях и особыми достоинствами не отличалась. Мы устроились в партере. В ложе у авансцены с правой стороны сидела, вернее, блистала наиболее красивая и царственная женщина, которую я когда-либо видел. Со снисходительной улыбкой она взирала на игру актеров — и особенно актрис — с выражением знатока и ценителя, чье одобрение равносильно успеху.

Какое восхитительное создание! Темноволосая, с идеальным классическим профилем и огромными глазами под томно опущенными веками. Волосы были уложены по классической моде; платье отличалось дерзкой простотой: и она явно не носила корсет. Впрочем, с ее великолепным бюстом, словно у Венеры Милосской, к чему ей корсет? На ней было простое платье в греческом стиле, сшитое из белой тонкой мягкой материи и окаймленное серебром в виде диагонального узора. Серебро было усыпано жемчугом, и небольшими рубинами, и бирюзой. На шее сверкало алмазное ожерелье, застежкой которому служил огромный рубин небывалого и особенного блеска: фактически он был точной копией, хотя большей по размерам, того рубина, который я видел на руке Жирандолы и который мне вскоре предстояло увидеть вновь.

В конце второго акта Ковач встал и церемонно раскланялся с дамой в ложе; она ответила ему кивком. И сколько же томной грации было в каждой ее позе, в каждом жесте!

— Вы знакомы с ней? — спросил я. — Кто она?

— Разве вы не знаете? — сказал он. — Это герцогиня де Морлей, более известная под именем Кальяри. Уверен, вы слышали о ней, — знаменитое контральто. Мое знакомство с ней носит профессиональный характер. Она любезно разрешила мне осмотреть ее гортань и сделать несколько диаграмм: я хотел понять причины, по которым на свет рождается столь великолепный голос. Сколь много вы потеряли, если не слышали ее! Нынче она больше не поет на сцене: ведь это ниже достоинства герцогини: правда, изредка она дает домашние концерты. Она очень изменилась после замужества. Видите за ее спиной того junger Geck[64] с моноклем? Это ее супруг, герцог, миллионер. Она, похоже, не особо-то его ценит, правда?

— Разумеется, я слышал о ней, — ответил я, — и всегда мечтал ее послушать. Но, к сожалению, по понятным причинам я обычно занят во время сезона Лондонской оперы.

Тем временем начался третий акт.