Черное воскресенье - Томас Харрис

Но сержанта-сабру скоро перевели из Тель-Авива, и Кабаков снова остался один. Один — по собственному выбору. Конторская рутина притупила чувства, утомила мозг. Неизвестно, как долго пребывал бы он в этом состоянии, если бы не вечеринка.

Фактически эта вечеринка была первым его праздником со дня окончания войны. Ее организовали десятка два парашютистов из кабаковского десантного подразделения, и собралось там человек пятьдесят друзей — мужчин и женщин, веселых и безудержных. Все — участники боев, загорелые, с сияющими глазами, большинство — моложе Кабакова. Шестидневная война выжгла юность из их лиц, но сейчас, словно засухоустойчивые хлеба, она — неукротимая — снова пробивалась наружу. Женщинам радостно было снова надеть юбки, легкие туфельки и яркие блузки, и смотреть на них, веселых и нарядных, было радостно. Немножко поговорили о войне, ни словом не упомянув о тех, кто не вернулся. Кадиш[32] по ним прочли раньше, и не в последний раз.

Под вечеринку заняли кафе на окраине Тель-Авива, близ дороги на Хайфу. Оно стояло поодаль от других домов, и в лунном свете его белые стены казались голубоватыми. Кабаков услышал гомон и музыку метров за триста, когда подъезжал к кафе на своем джипе. Впечатление было такое, что здесь, под музыку, кто-то поднял мятеж, затеял скандал или происходят уличные беспорядки.

В кафе и на террасе, под увитым плющом навесом, танцевали парочки. Гомон на мгновение притих, когда, пробираясь между танцующими, Кабаков вошел в кафе. Он кивал в ответ на дружеские приветствия — музыка гремела, но приветственные голоса звучали громче. Десантники помоложе движением глаз или кивком головы указывали на него своим подружкам. Кабакову было приятно это внимание, волной прокатившееся по залу, хотя он всячески старался не показывать этого. Он знал — ничего особенного в нем самом нет и не стоит делать из него героя. Каждый человек всего-навсего делает что может и — если может — идет на риск. Они просто очень молоды, и им доставляют удовольствие все эти байки о нем. Сейчас ему очень хотелось, чтобы здесь была Рэчел, чтобы вошла сюда вместе с ним. И он наивно полагал, что это неожиданное желание вовсе не связано с тем, как его встречают. Черт бы побрал эту Рэчел!

Кабаков прошел к длинному столу в самом конце террасы. Там восседал Мошевский в окружении весьма оживленных девчат. Перед Мошевским стояла целая батарея бутылок, и он рассказывал своим компаньонкам непристойные анекдоты, один за другим, прерываясь на миг, только чтобы вспомнить следующий. Кабакову было хорошо с ними. А когда он выпил вина, стало еще лучше. Мужчины здесь были самых разных званий, офицеры и солдаты, и никому не казалось странным, что майор и сержант сидят за столом бок о бок. Строгая субординация и дисциплина, обеспечившие израильтянам переход через Синай, родились из взаимного уважения и поддерживались духовной близостью, своего рода esprit.[33] Словно латы или кольчугу, в случаях вроде сегодняшнего, их можно было сбросить, оставить на крюке за дверью. Вечеринка удалась. Ее участники понимали друг друга, вино было израильского производства, и танцы были свои, те, что танцевали в кибуцах.

Незадолго до полуночи сквозь мелькание танцующих пар Кабаков вдруг увидел Рэчел, замершую на пороге света. Она прошла к увитой плющом террасе, где танцующие пели, отбивая такт ладошами.

Теплый воздух, напоенный ароматом согретых солнцем цветов, запахом крепкого табака и вина, ласкал ее обнаженные руки, гладил ноги, высоко открытые коротким хлопчатобумажным платьем. Рэчел увидела Кабакова: в позе Нерона он полулежал в кресле за длинным столом. Кто-то засунул ему за ухо цветок, в зубах была зажата сигара. Какая-то девушка, прислонившись к его плечу, что-то тихо ему говорила.

Смущенная и растерянная, Рэчел шла сквозь музыку к их столу, пробираясь меж танцующими. Какой-то очень юный лейтенант подхватил ее и закружил в танце, и когда терраса наконец перестала кружиться, перед ней стоял Кабаков. От выпитого вина глаза его ярко блестели. Она успела забыть, какой он большой и высокий.

— Давид, — произнесла она, подняв глаза к его лицу, — я хочу вам сказать…

— Что вам надо выпить, — перебил он ее, протягивая ей бокал.

— Завтра я уезжаю домой… Мне сказали — вы здесь… Я не могла уехать, не по…

— Не потанцевав со мной? Ну конечно же, нет!

Когда-то давно Рэчел несколько раз приезжала в Израиль летом — поработать в кибуце. Она знала эти танцы, танцевала их, и теперь все вернулось словно само собой. Кабаков танцевал легко и, казалось, обладал особым умением танцевать с полным бокалом в руке. Не прекращая танца, он наполнял бокал снова и снова, и они пили по очереди. Свободной рукой он вынул все шпильки, удерживавшие тяжелый узел бронзово-рыжих волос. Волосы рассыпались по спине, укрыли щеки и плечи, их было много, гораздо больше, чем он мог себе представить. Вино отогрело Рэчел и, танцуя, она вдруг с удивлением обнаружила, что смеется. Боль, беда и раны, все то, чем до сих пор была доверху заполнена ее жизнь, отдалилось, отошло на задний план.

Как-то неожиданно, вдруг, стало очень поздно. Шум поутих, и многие из гостей ушли: ни Рэчел, ни Кабаков не заметили, когда это случилось. На террасе теперь танцевали всего несколько пар. Спали музыканты за столом возле эстрады, уронив головы на скатерть. На проигрывателе крутилась пластинка. Пары танцевали, тесно прижавшись друг к другу, под старую песенку Эдит Пиаф. Пол террасы был усеян растоптанными цветами и окурками, там и сям поблескивали винные лужицы. За одним из столиков совсем молодой десантник, уложив закованную в гипс ногу на стул, подпевал пластинке. Под мышкой он крепко зажал бутылку вина. Было поздно, очень поздно. Угасала луна, и предметы в полумгле казались прочнее и тверже, словно собирались с силами, чтобы принять на свои плечи тяжесть дневного света. Кабаков и Рэчел едва двигались под музыку. Потом и вовсе остановились, не отстраняясь, чувствуя тепло друг друга. Кабаков поцелуями осушил капельки пота, выступившие у нее на шее, ощутил их вкус — словно капли морской воды, солоноватой, вечно живой. Рэчел согревала все вокруг, и воздух, ароматный и теплый от ее присутствия, нежно прикасался к его векам, согревал горло. Рэчел вдруг покачнулась, сделала шаг в сторону, чтобы обрести равновесие, ее бедро коснулось его бедра, и она прижалась к Кабакову, чтобы не упасть. Почему-то — вот абсурд! — ей вспомнилось, как когда-то, впервые в жизни, она прижалась щекой к теплой и мускулистой конской шее.

Очень медленно они разомкнули объятия, отстраняясь друг от друга, и первый свет утра разделил их, проникая меж ними. Они вышли из кафе в зарю. Было прохладно и тихо. Кабаков, выходя, захватил со стола бутылку коньяка. Траву на склоне холма усыпали бусины росы, и ноги Рэчел были мокры по щиколотку, когда они шли вверх, а скалы над ними, деревья и кусты виделись неестественно ярко и четко после бессонной ночи.

Потом они сидели, прислонясь спинами к скале, и смотрели, как восходит солнце. В ярком утреннем свете Кабакову видны были всякие мелкие несовершенства: веснушки, усталые морщинки у глаз. И прелестной лепки лицо. Он жаждал ее всем своим существом. А время ушло.

Он целовал ее долго и нежно, ее распустившиеся волосы согревали ему руки. По тропе спускались двое — они только что выбрались из зарослей, отряхивали с одежды травинки и листья, яркий утренний свет их смущал. Они споткнулись о ноги Кабакова и Рэчел, сидевших у самой тропы, и прошли мимо. Ни Кабаков, ни Рэчел их не заметили.

— Давид, у меня облом, — произнесла наконец Рэчел, терзая в пальцах травинку. — Ты знаешь, я не хотела, чтобы это началось между нами.

— Облом?

— Это жаргонное словечко. Я хочу сказать, я огорчена. Расстроена.

— Ну, я… — Кабаков пытался придумать, как получше выразить то, что он хотел сказать. Потом сам на себя рассердился. Она очень нравилась ему. А слова — разве важно, какие слова он скажет? К чертям слова. И он сказал:

— Слезы лить да штаны мочить — это дело пятиклашек. Поедем вместе в Хайфу. Я могу взять отпуск на неделю. Очень хочу, чтобы ты была со мной. Поговорим о твоих обязанностях через неделю.

— Через неделю! Через неделю у меня, может, совсем не хватит сил рассуждать разумно. У меня есть определенные обязательства. В Нью-Йорке.

— После того как мы повышибаем пружины из кровати, позагораем на солнышке и посмотрим друг на друга подольше, ты все увидишь в другом свете.

Рэчел отвернулась.

— И нечего кипятком писать.

— Я не писаю.

— И не повторяй такие слова, а то кажется, что ты именно это и делаешь.

Кабаков улыбнулся. Она улыбнулась ему в ответ. Воцарилось неловкое молчание.

— Ты вернешься? — спросил Кабаков.

— Не скоро. Мне надо закончить стажировку. Если только опять война не начнется. Но для тебя ведь она не кончается, даже ненадолго, да? Никогда не кончается, верно, Давид?