Грязное мамбо, или Потрошители - Эрик Гарсия

На секунду в наушниках перестало стрелять, и я воспользовался секундой нормальной связи, чтобы панически набрать частоту Гарольдова танка, надеясь предупредить водителя. Но едва произошло соединение, как треск возобновился, и хотя до меня доносились обрывки их разговора, я знал, что меня они не слышат.

— На такие мускулы западают красивые девчонки… — хвастался Гарольд перед своим экипажем; статические помехи обрывали окончание фраз. — …Обзаведусь… когда вернусь домой… подружкой. Эй, ты думаешь… с той же самой… я прав? Знаешь… ну, водителя через три танка от нас? Он мой приятель, у него отличная девчонка в… может, у нее есть подруга…

Я тыкал кнопки, крутил рукоятки, вопил, кричал в этот чертов ларингофон, зная, что ни Гарольд, ни его водитель не слышат ни звука. В последней отчаянной попытке я пошел на грубое нарушение устава: отстегнул ремень, выбрался из кресла управления — Джейк заорал на меня, чтобы я сел и продолжал вести, ради всего святого, продолжал вести, — открыл верхний люк и выбрался наружу, надеясь как-нибудь спрыгнуть на песок, догнать Гарольда, забарабанить по броне, забраться наверх, проникнуть внутрь и самому нажать на педаль тормоза, прежде чем танк закончит свой безумный путь.

Ну и как водится, я открыл наш люк и высунулся как раз в ту секунду, когда Гарольд, его товарищи и оборудование на пятьдесят четыре миллиона долларов камнем сорвались с гребня песчаной дюны и пролетели двести футов вниз, врезавшись в песок и взорвавшись от удара.

Песчаная буря, вот кто виновник, сказали нам. Испортила связь, отключила топографические дисплеи. Миллиарды крохотных частиц, не больше блошиной сопли, подточили мощь наступающей армии. Может, чем уповать на дорогое вооружение, неприятелю имеет смысл подчинить себе силу пустыни? На поверку здешний песок мало чем уступает современной технике в поражающей силе. Возможно, в следующий раз аборигены поумнеют и попытаются обратить нас в камень.

Для разнообразия — ностальгия по приятному.

Питер, мой сын, делал доклад в третьем классе о дисциплинарных взысканиях в различных культурах Древнего мира. Вообще я не помогал ему с домашними заданиями, но в те выходные он находился на моем попечении: согласно предписанию суда, я был обязан заботиться о маленьком негодяе минимум два дня раз в две недели. Питер еще не научился меня ненавидеть, и мне нравится думать, что не просто так: на том этапе жизни я ничего не сделал, чтобы навлечь на себя его гнев.

Я сидел в своем кабинете, заканчивая заполнять бумажки на последний изъятый искорган, когда пришлепал Питер — по случаю позднего времени в пижаме и босиком.

— Я почистил зубы, — объявил он. — И умылся.

На этих процедурах строго настаивала Мелинда; я всякий раз забывал о них, но Питер был хорошим ребенком и напоминал сам.

— Молодец, — похвалил я. — Беги спать, утром поговорим.

Но он мялся, стоя с листком бумаги в руке.

— Пап, — начал он, — а почему римляне превращали людей в камни?

— Потому что у них не было пистолетов, — нашелся я.

По-моему, сын получил тогда четверку.

Когда Питер был младше — совсем крохой он неохотно засыпал, предпочитая танцевать и играть с мамулей и папулей, — мы с Мелиндой убаюкивали его всевозможными дурацкими песенками. Его никогда не интересовали традиционные колыбельные, но он послушно закрывал глаза и начинал сопеть носом под наши импровизации.

У Мелинды получалось гораздо лучше, чем у меня: в ее сочинениях по крайней мере был смысл. Но любимой песенкой Питера, которую он требовал снова и снова, когда немного подрос и научился выражать просьбы словами, стала бессмысленная рифмовка, сочиненная мной одним беспокойным вечером, когда малыш температурил, кашлял и ни в какую не желал засыпать.

Это была своего рода джазовая импровизация на гавайские мотивы, без четкой мелодии, мягкая и забавная, и я до сих пор помню слова:

Я хочу поплавать в мореС говорящими колибри,С гризли, козами и львами,Знающими все слова.Разговорчивые догиПусть плывут с мартышкой рядом,Кенгуру плывет с павлином,А я — кругами, как пчела.Буду плавать с барсуками,Лишь бы только мы болтали.

Мы с Мелиндой пели ее друг другу уже после того, как первое отделение нашего брака подошло к концу, и лишь любовь к сыну все еще связывала нас. Вот интересно, помнит ли ее Питер? Помогает ли она ему заснуть? Не забыл ли он, что песенку сочинил папа?

Тиг попросил меня написать что-нибудь родителям Гарольда, чтобы приложить к урне с прахом.

— А что тут писать, — сказал я, — особенно родителям? Да, мы вместе развлекались, ходили в бары, клубы и бордели. Воевали бок о бок, говорили о том, чего хотим в жизни и как будем этого добиваться, куда катится мир и куда не катится, станем ли мы аутсайдерами или преуспеем. Но ведь такое не пишут родителям погибшего бойца, верно?

В конце концов я сочинил:

Дорогие мистер и миссис Хенненсон, Ваш сын Гарольд был самым лучшим человеком, которого я знал за свою жизнь. Он был храбрым, сильным, мужественным, и если бы не он, не писать бы мне Вам этих строк. Я и остальные парни обязаны своей жизнью Гарольду, и Вы всегда должны помнить, что он был настоящим героем.

И затем, просто чтобы внести хоть долю правды в эту маленькую элегию, я написал постскриптум:

А еще у него был потрясающий пресс.

На улице шум. Кто-то кричал?

Мы с Бонни уходим из прачечной. Только что пришли и уже уходим, но выбора нет. Иначе наша первая ночь станет последней.

Она уже проснулась и ждала меня в темном переулке, с перетянутым коленом. Я выскочил на улицу со скальпелем в одной руке и «маузером» в другой.

— Ты слышал? — спросила она. Я заметил, что Бонни тоже вооружена: тонкая рука сжимала пистолет тридцать восьмого калибра, длинный ноготь лежал на предохранительной скобе.

— Да. Идти можешь?

— Вполне.

И снова неподалеку раздался вопль, явно женский, явно панический, явно не мое дело.

— Не надо вмешиваться, — сказал я. — Нам лучше сидеть и не рыпаться.

— А если ей нужна помощь?

— Наша помощь никому не нужна, — напомнил я. — Если ей требуется подкрепление, придет и поможет тот, кто не в бегах.

Бонни на это не повелась. Она сверлила меня взглядом, под которым мне полагалось почувствовать себя голубиным пометом, и это немного сработало.

— Это не биокредитчик, — произнесла Бонни. — Иначе она бы не кричала. Просто отключилась — ты же знаешь, как это делается.

Тут она была права. Но мне не улыбалось объясняться с полицейскими, которым непременно захочется узнать, с какой радости по улицам района притонов шатается ночью пара приятных людей вроде нас. Допрос плавно перейдет в задержание, придется ехать в центр города, а там всплывет мое кредитное досье, что повлечет за собой…

— Полиция сюда не приедет, — заверила Бонни, читая мои мысли. — Они давно махнули рукой на этот район.

Новый вопль прорезал ночь, подтвердив ее слова, и в следующую секунду мы уже шли через улицу вопреки моему трезвому расчету.

Альтруизм, как бы моден он ни был в современном обществе, нельзя считать полезным качеством для специалиста по возврату биокредитов. Личностное тестирование, которое проходят при вступлении в союз, направлено на выявление девиантных патологий, маниакальных склонностей и хорошей порции здоровой клинической апатии — это так по-научному называется, когда человек на все кладет. Проситель, прошедший чернильные пятна и свободные ассоциации, допускается в подготовительную программу, но за ним будут наблюдать, чтобы убедиться — его сдвиги не выходят из-под контроля, заставляя биохимию мозга метаться из крайности в крайность. Союзу нет нужды выдавать скальпели социопатам.

Но главы об альтруизме не найдешь ни в одном из учебных пособий Кредитного союза, и неспроста. Нет времени разводить политес, когда на кону твоя задница; с высокой вероятностью альтруизм тебя убьет. Напустил эфиру, изъял и отвалил — вот мантра биокредитчика.

Каюсь, я нарушал это правило. Разумеется, из-за женщин.

Тенденция, однако.

Здание через дорогу от прачечной было когда-то офисным комплексом, но серия городских пожаров, разорившая Тайлер-стрит, не обошла и здешний деловой квартал. Широкий открытый двор с купами деревьев, диким виноградом и сверкающими фонтанами — классное местечко для отдыха у белых воротничков, расслаблявшихся здесь в течение пятнадцатиминутного перерыва на обед, — был теперь черным и грязным, через трещины проросли сорняки и колючие травы, царапавшие ноги. Мы с Бонни прошли через главный вестибюль — Бонни прихрамывала, болезненно морщась, — в глубину здания, откуда доносился крик, ускоряя шаг с каждым новым воплем. Но чем быстрее мы шли, тем чаще доносились крики и тем больше мне хотелось повернуть к выходу и укрыться в прачечной. Это не была трусость; это была интуиция.