И обретешь крылья... - Лиза Фитц

Мы еще должны, а прежде всего я, перед премьерой дать кучу интервью — телевидение хочет узнать, о чем будет идти речь. Я с интеллектуальным видом изощряюсь перед микрофоном и мысленно спрашиваю сама себя, смогу ли все это выдержать?..

Наконец этот вечер наступил. Все, что можно, уже отрепетировано, в принципе, можно было бы и еще, но мандраж не дает. Темнеет. Я дрожу от напряжения, еще одна минута… Густ приглушил музыку, пошла реклама… Вперед!!!

Первую фразу я проговорила, будучи в состоянии почти бессознательном. Чисто механически отметив, что в некоторых местах слушатели захихикали, я почувствовала, что они на моей стороне, что они принимают меня, что меня здесь любят. И мое напряжение медленно спадает, становится тепло, как после первой чашки чая с холода. Через десять минут я уже знала: они заглотили это!

Были кое-где ошибки и оговорки, большей частью из-за волнения, и концовка могла быть получше, если бы я заранее позаботилась о номерах «на бис». Но в целом программа прошла великолепно. По крайней мере, успех у публики был огромный. А это главное. Мне предстояли два года гастролей с этой программой. Чтобы написать что-то новое, потребовалось бы от шести до двенадцати месяцев работы.

В прессе мнения разделились.

Критикесса из одной крупной немецкой газеты хвалила меня как «выразительницу тенденций девяностых годов», бичующую отсталость, как «извергающийся словесный вулкан», рассыпающий вокруг искры острот и баварского юмора, наградила званием «богини духа времени»!.. В то же время другой господин устроил мне полный разгром на двух листах. Он писал, что очень сожалеет о том, что в этот душный вечер не пошел, как планировал, в свою любимую пивную. Тогда бы он был избавлен от необходимости выслушивать мою пустую, бессодержательную болтовню со сцены. Он оскорбленно жаловался на слишком громкую музыку, слишком частые банальности в высказываниях, дешевые эффекты и дилетантство в исполнении. Ни мое представление о юморе, ни мои остроты его решительно не устраивали. Похвалы удостоилась лишь одна песня в самом конце, которая «была почти незаметна в общем потоке тривиальности» и, к тому же, сочинена не мной.

С годами у меня выработался устойчивый иммунитет ко всякого рода критическим выпадам. Я научилась переносить их как нечто неизбежное, к примеру, стихийное бедствие. Но в этот раз меня проняло! Я целыми днями лежала в постели, отказываясь встать. Я была больна, обижена и измучена этой многомесячной работой. Особенно задел меня упрек в дилетантизме. Я считала его необоснованным и неверным. Конструктивная критика делает человека, который ее принимает, шире, глубже, заставляет работать над собой; деструктивная действует так, что ты становишься больным. Видимо, так оно и должно быть?

Еще три года эта программа оставалась в числе самых популярных. И для меня самой, и для зрителей. Одни полюбили это шоу и до сих пор считают его лучшим из всего, что я сделала; другие отвергли его с порога.

После нескольких дюжин постановок я отточила и довела до совершенства своеобразную, гротескную критику в этом своем детище, некоторые особенно трудные словесные пассажи и провоцирующие высказывания я адаптировала и к провинциальному восприятию. Но все еще были выступления, во время которых публика сидела с открытым ртом и совершенно не понимала, как ей реагировать на мои колкости и иронические пассажи. Иногда два городка могли быть расположены друг от друга на расстоянии не более пятидесяти километров, но при этом люди там и тут отличались друг от друга больше, чем французы и англичане. К тому же реакция публики часто зависит от факторов, не имеющих к самой программе никакого отношения: групповая динамика, погода, время года, день недели и т. п.

За годы сценической деятельности я выработала у себя прочную закалку по отношению к реакции публики, научила себя не умирать после плохого приема. Но самое важное — научилась раскручивать и заводить даже самую заскорузлую публику.

То, что после многолетних поисков и экспериментов удалось мне на сцене, в личной жизни получалось гораздо хуже. Вернее сказать, совсем никак не получалось.

В своей работе люди часто гораздо более компетентны, чем в личной жизни. Мне часто кажется, что мужчины рассматривают женитьбу как подушку, на которую они ежедневно будут класть свою усталую голову. Но при этом подушка должна быть взбита, проветрена, на ней периодически должна меняться наволочка — а что эта наволочка должна быть кем-то выстирана и выглажена, об этом они не думают. Любовь — это тоже работа. Почему им об этом никто не говорит? Мы же сами об этом знаем.

Торак взглянул на часы.

— Половина восьмого, — сказал он, прервав мой рассказ. — Пора.

— Куда пора? — удивилась я.

— Пора включить телевизор, — сказал он. — Я хочу посмотреть «Тома и Джерри»…

Я снова подумала, уж не сумасшедший ли он, но включила-таки телевизор и, скрестив руки, стала ждать его комментариев.

— Взгляните на этих двоих, — сказал он. — Вот сейчас автомобиль сплющит кота как лист бумаги, а он сам потом сложит мышонка в гармошку. Что же так привлекает в этом?

Я пожала плечами. Конечно, мне нравятся мультики, особенно «Том и Джерри», и Бени тоже любит их, но в данный момент они казались мне несколько неуместными. Все-таки речь шла о моей жизни, о моих страданиях, а он хочет смотреть мультики! Однако я ответила немного обиженно:

— Ничего с ними не случится… Про это место вы говорили?

— И правда! — рассмеялся он. — Они неуничтожаемы. Что бы ни случилось, они все равно выберутся. Вы только посмотрите… — он снова расхохотался. Том по ошибке зажарил свой собственный хвост и, взвыв, подлетел под небеса. Через секунду он потушил огонь и снова начал охоту за Джерри.

— А знаете, любовь моя, мы тоже абсолютно неразрушаемы. Это может показаться несколько метафизичным, и все-таки… Когда вам снова станет совсем плохо, вспомните Тома и Джерри. Нет, нет, не смейтесь, вспомните! Это помогает. Одна только мысль об этих двух сумасшедших…

Мы досмотрели передачу до конца, затем он выключил телевизор.

— Что ж… отправляемся дальше, любовь моя… Я внимательно слушаю.

В августе жена Симона, видимо, сделала выводы и улетела на две недели отдыхать — в одиночестве. А он прилетел ко мне. Сказал: он должен быть здесь, потому что любит меня. Но ничто не стало лучше, наоборот.

Совместная жизнь с Симоном обременяла меня, почти парализовывала, его постоянное безмолвие висело над моей душой как смог над городом. Кроме эротического напряжения, между нами ничего не было. Но зато оно само было чрезмерным. Мы делали это неустанно — во всех помещениях, во всех вариациях, во всех положениях, проходя все степени остроты и интенсивности; жара этого лета выпарила последние остатки мозгов из наших голов, мы носились по дому друг за другом.