Енисейские очерки - Михаил Тарковский

Сегодня приехал с бензином с Молчановского, вкусивши сигарет и пряников. Опять странное ощущение, будто все нереально. Вот живешь один, трудно идет время и что-то застывает в сознании, а потом вдруг срывается и мчится куда-то безо всякого напряжения. Видел сон: медленная симфоническая музыка и маленький мальчик кружится под нее по темному льду, пытаясь /почему-то это очень нужно ему / пробить этот лед ботинком.

14 ноября. 25 градусов. Пока стоит хорошая погода — грань равновесья между севером и югом. Ездил вниз, переставлял, добыл одного в капкане, а другого нашел Алтус, и я подъехал прямо на Нордике. Так можно охотиться. Пешком я бы вряд ли все успел, я же снимал дорогу. Приехал от Пороки по Тынепу уже почти в темноте. Но не пишется. Что делать? Сегодня ходил пешком с облегчением, правда недалеко и возвращался вкруговую по нордиковой дороге. Ничего не попало, хотя и бегают. Вспоминал первые три года охоты, когда интересовали больше книги и свои стихи, чем охота. Помню ожидание осени, как праздника, ожидание состояния торжественной собранности, ожидание неизвестного, ведь еще не знаешь, куда поведет тебя крепнущая Муза. Или когда, быстро сделав все дела, придя в избушку, спешишь завалиться на нары под полку с книгами и не глядя нащупать корешок. А сейчас куча книг, правда книги взял, дурак, умные, суховатые, в которые погружаешься с трудом и напряжением.

Зима, черно-белые, облепленные снегом бочки. Ручей в кружеве льда /вокруг окна черной воды/. Сила и слабость. Сила, умения, воля, такое ощущение, что это с возрастом нарастает на душе, которая все равно при этом остается такой же, какой была в раннем детстве.

22 ноября. Ручка как застыла! Днем 35. Приехал с Майгушаши. Все думал утром: "Прохладно что-то". Особая светлая красота леса из-за кухты. Весь день от горизонта вверх нежный, яркий, желтый свет солнца. Очень красиво. Деревья. Все окрашено в невыразимо мягкие цвета. При этом мороз 40. Сзади на дороге дымится вспаханная гусеницей зеленая вода с рваным матовым краем. Хорошие я провел деньки на Майгушаше. Сейчас я подъезжаю прямо к избушке по сахарному снегу речки мимо острых елок на крутом берегу. Осенью чтобы пробраться от Тынепа к избушке надо было затратить чуть ли не час.

Когда от природы общительный человек загоняет себя в зиму и тайгу ему в некоторые минуты начинает дико хочется всей этой "тамошней" жизни. Но все равно тайга, свои заботы на первом месте. На них все держится. И вот, побродивши по всяким несусветным Майгушашам, приезжаешь на Ручьи, на базу. Здесь почти дом, радио, отдых. И рушится капканная жизнь и наваливается другая, где музыка, передача о Высоцком. Или новости — чума, пища, к которой приучают человека, чтобы он не принадлежал сам себе.

А заботы очень сильны. Насторожил дорогу, прошло время и уже надо лететь проверять, потому что бродит вся эта рубрика — песцы с росомахами — особенно по профилям и сжирают все, что попало. Стоял у меня на дороге один единственный очеп. Пошел я проверять. Гляжу — передо мной песец ее проверил. Иду и думаю":Лишь бы ничего не попало". И так получилось, что соболь влез в этот очеп и висел на безопасной высоте, как подарок, чуть припорошенный снегом, а снизу все было истоптано песцом. Я возликовал и стал срочно рубить очепы. Чувство заботы не дает расслабиться, сосредоточиться на чем-то другом, например на книгах или стихах. Лежишь на нарах с книгой и вдруг отводишь глаза, кладешь ее домиком на грудь и начинаешь подсчитывать где сколько стоит ловушек или сколько дней непроверена какая дорога.

Вчера на Майгушаше был крепкий денек. Я поехал на Нордике и поставил 20 капканов. Причем сначала часа полтора-два загонял Нордик в гору, /уже очень много снега/, а потом ехал, круша пихтушки и роя канаву, по солнцу в сторону Ручьев, но хребтом. Ехал редколесьем, потом переезжал ручей, где опять долго загонял Нордик в гору. Он зарывается, лыжи стоят на снегу, а гусеница дорывает до земли, так что летит мох. В избушку я вернулся часов в шесть с фарой. Заснул в 12, проснулся в 5 утра. Сбегал утром донасторожил оставшиеся пять капканов и уехал сюда, добрался махом, наверно за час. Этот день был одним из лучших.

Все время ищешь каких-то сочетаний, наложений, повторений. Больше всего нравится куда-нибудь подъезжать. И чтоб рядом еще что-то пело и звенело.

27 ноября. 25-ого приезжал Толян на рыжем Буране. Привез медвежьи котлеты и подкисшие пряники. Алтус порывался за ним убежать, но я его вернул. Он ко мне не подходил, не ел, глядел грустно на дорогу. Пока я занимался в избушке соболями он таки-убежал. Тут задул запад со снегом и потемнело. Я очень рассердился. Пришлось снова обуваться-одеваться и ехать на Остров. Там уже ни того ни другого не было. Пришлось ехать на Молчановский тайгой. Приехал туда в шесть. Фара осветила весело скачущего Алтуса. Ночью вызвездило, когда ехал сюда обратно, заколел как цуцик, без стекла все-таки. Все время останавливался и грел лицо-руки над вентилятором. Сейчас уже под 40. Как-то неспокойно на душе. Соболя не ловятся. Толян тоже на дом смотрит. Проверю все два раза и в деревню. Алтус, конечно, изумил: убежал, потому что собак не повидал — они на Молчановском оставались.

28 ноября. Есть, кажется, такая сказка: лежит куча драгоценностей, а человек не может ими воспользоваться, к ним прикоснуться. Похоже на жизнь.

По радио: учительница музыки с Дальнего Востока. Молодая, пишет вдобавок песни. Приходит к ней в школу поступать девочка, хочет учиться на домбре. Учительница спрашивает девочку: " Почему домброчка?" Ответ: " Раз иду по улице. Слышу из окна кто-то так хорошо играет"…

Журналистка: " Это конечно вы играли?" Учительница: "Да".

Звезды на небе почти не видны. Их замечаешь, когда смотришь между ними в темноту, когда переводишь взгляд на звезду, она прячется. Стоит чудо-погода: медленно падает кучум /кристаллики вымороженного воздуха/. Неповторимая выразительность молодого сказочного месяца в мутном ореоле, всплывающего откуда-то снизу леса, как со дна… Чуть тянет юг.

Поздравляю тебя, Миша с началом зимы. 1 декабря. Смешно слышать по радио про начало зимы, когда здесь уже месяц назад замерзали Петьки на морозе. Приехал с Майгушаши. Весь день, пока ходил на дорогу / впустую, так что зря тогда "горбатился" и Нордик гробил/ все думал: "Что-то прохладно". Сюда приехал около пяти часов. Уже конец сумерек, но еще как бы светловато. Приехал с фарой, все синее, сахарное, сочные тени. Взглянул на градусник — 42.

Утреннее морозное небо — смотреть страшно — настолько оно открыто холоду. Цвета сверху вниз: синий / на западе в темной части небо гуашевый/, голубой, чуть зеленый, желтый, оранжевый, розовый, лиловый. Небо разгорается с такой яркостью, прозрачностью, кристальностью! Мощь огня. Тонкие изогнутые ветки лиственниц видны очень отчетливо. С юго-востока тянет ветер и даже в лесу приходится ежиться. На востоке все разгорается что-то оранжевое. В Эвенкии минус 50, в Турухании 36–40, а я как раз посередине.

Если свершается чудо и тебе разрешается попросить у Бога все, что пожелаешь, то что же просить? Просить стоит конечно только чуда. То есть, помоги разрешить мои сомнения в том есть ли Бог и бессмертие души или нет. То есть как бы пусть это действительно будет так и больше мне ничего не надо. Выходит замкнутый круг: раз чудо уже есть и есть у кого о нем просить, то ничего уже и просить не надо.

5 декабря. Думал о том, как многим биологам на самом деле абсолютна безразлична природа, ее краски, запахи, вкус. Горизонт не шелохнется, солнце еле показывается, густо-оранжевое, налитое далеким пламенем. Лед с голубой порослью, с пушком инея.

6 декабря. Читаю Пришвина. Чудо. Спасибо Смирнову. Мне большая наука, как выращивать поэзию из "бесполезных" мелочей. Вчера был мороз, хоть и не сильный, градуса 43. А сегодня поутру на восходе не было 50, а стало теплеть и ползти к 40-ка. У горизонта за лесом потянулись сизые, лиловые тени. Задул ветер. К вечеру потих и вроде бы небо расчистилось. Но если внимательно посмотреть на северо-запад, заметны полосы. А сейчас вечером луна в тумане и к ней подплывает легчайшее крышышко ряби. 33 градуса. Завтра еду вверх.

Думал от том, что после Сибири никогда не приживусь я в местах своего детства, детства моих предков — в деревне на русском Севере, которая на самом-то деле гораздо роднее и пронзительнее всего того, что меня сейчас окружает. Но хозяйство там разрушено, кругом дороги, автобусы, грузовики, проблемы купить-достать, как в городе и никакой надежды на свои силы. Как в лесу, где все зависит от твоего трудолюбия, а не от настроения бухгалтера дровяной конторы. Но так волнуешься, когда вспоминаешь русскую печь, березовые дрова, налитые розовым и пепельным подушечки угольев, запахи детства, картошка в чугунке… Вспоминаются всякие сильные ощущения, зима, железная дорога, запах дыма, заиндевелый автобус, сумерки… Когда в чужом городе, деревне, все вокруг явное, выпуклое, не то что в своей, которую уже и не видишь со стороны. Вспоминается Кинешма, угольный дым, ночь, звезды, дрожащие огни, паровоз, заезжающий на разворотное колесо, бабушкины знакомые, бедность, гора с сеткой старых лип и дом под ними, книга Чехова на столе. Муж Бабушкиной старой знакомой — Владимир Ильич, небольшой, добрый и лысый. Рассказывал, как тонул. Ехали на грузовике по Волге и провалились. Он попал под лед и все не мог выбраться и я очень ясно представлял, как бился он своей лысой головой о лед. Или Ока, дождь, баржа с песком и буксир с большими иллюминаторами, обведенными красной краской, с деревянными поручнями. Или заповедно-тоскливые уголки детства в Москве, где реальность переходит в сон, канал какой-то за Повелецкой, а может и Яуза, а может вообще этого не было, старый катер… Как это все волнует ребенка! Представляю, как интересно рости в Петербурге, где столько набережных, пароходов, кораблей…