Герои и предатели - Павел Яковенко

— Дайте бумагу и ручку, — сказал лейтенант. — Я адрес напишу.

Мязин вытащил из верхнего ящика стола небольшой листок для записей, и ручку с черной пастой:

— Пиши.

Валера написал свой домашний адрес, протянул бумагу обратно майору, и преданно добавил:

— По первому зеленому свистку…

— Хорошо. Давай дуй в больницу.

Валера уже встал, почти подошел к двери, но потом вернулся обратно.

— Товарищ майор, а что я врачу скажу? С чего он мне должен оказать такую услугу?

Комбат недовольно посмотрел на лейтенанта. Казалось, его взгляд говорил — «Ты начинаешь злоупотреблять моей добротой». Но потом самому Мязину пришла в голову где-то вычитанная им мысль давно сгнившего в сырой земле мудреца, что всякий добрый поступок можно назвать добрым лишь тогда, когда он доведен до конца.

— Хорошо, — сказал он. — Сядь.

Потом снова полез в ящик, достал новый, чистый лист бумаги, и написал крупно — «Помоги этому лейтенанту». Внизу он написал свою должность, фамилию, и расписался.

— Вот дашь ему этот листок. А суть дела расскажешь устно. Он не дурак. Поймет.

— А как доктора-то зовут? — спохватился Валера.

— А что? Разве я не сказал? — в свою очередь, удивился Мязин. — Старею, наверное. Не голова, а чердак с барахлом! Ладно. Найдешь майора Сулейманова Наби Набиевича. Это тот, кто тебе нужен. Все, давай, не задерживай — своих проблем хватает…

Полностью «забив» на службу, (не до нее теперь), лейтенант, не теряя времени, помчался в госпиталь. Майора он нашел не сразу. Тот куда-то уехал, и его пришлось ждать в течение двух часов. Впрочем, Валера мог бы ждать и дольше. По крайней мере, в госпитале он чувствовал себя в безопасности.

Когда врач все-таки приехал, Бессарабов сказал ему, что у него дело к нему от майора Мязина. Наби Набиевич слегка удивился, но пригласил лейтенанта к себе в кабинет. С замиранием сердца Валера протянул ему записку. Врач быстро глянул в листок, потом с немым вопросом посмотрел на лейтенанта.

Валера, который начал излагать свою просьбу, слегка заикаясь, быстро справился с волнением, и довольно внятно сумел объяснить, чего он хочет, и на какой срок.

Наби Набиевич вытащил из кармана белого халата записную книжку, вырвал листок, написал на нем что-то, и толкнул листок по столу в сторону лейтенанта. Валера поднял его, увидел число, и на одно короткое мгновение расстроился. Сумма была немалая. И, хотя, к счастью, она была Бессарабову по карману, расставаться с такими деньгами было жалко.

Потом он вспомнил лица своих «друзей» Расула и Маги, и жадность мгновенно отступила. Лопнула словно воздушный шарик.

— Хорошо, — бодро сказал лейтенант. — Нет проблем. Когда и как?

— Выйдем во двор, — сказал врач. — Покурим. Ты куришь, кстати?

— Да, — ответил Валера. — Я — за…

Вопрос, после внесения средств, решился со свистом, и уже через три дня, забрав с собой только самое ценное и необходимое, Валера Бессарабов быстрыми перебежками, не забывая предварительно осмотреть, насколько возможно, улицы, куда он направлялся, мчался в местному автовокзалу, откуда должен был доехать до Махачкалы.

Последние две недели прошли, можно сказать, на «ура». Никто ни в кого не стрелял, часть жила в поле, словно и не было войны. По «зомбоящику» то и дело показывали в новостях сюжеты о потерях, подрывах, столкновениях… Этот же батальон Бог словно миловал. Конечно, мнительному человеку показалось бы, что это все уж больно благостно как-то… Такое затишье и благоволение, в воздухе растворенное, обычно перед грозой наблюдается. Но Попов не был сильно суеверным. Он просто тихо радовался жизни.

Река была рядом, солнце жарило вовсю свою летнюю силу. Язвы у Юрия, благодаря чудодейственной мази, закрылись, перестали гнить и чесаться, и теперь каждый день после обеда лейтенант уходил к реке — к любимому присмотренному месту, раздевался догола, и заходил в воду. Плавать было нельзя, но вот сидеть в воде по самое горлышко, опираясь на откинутые назад руки, можно. Быстрое течение постоянно приносило свежую, прохладную воду, и Юра, как говорится ныне, «балдел». Балдел он так часа полтора — два. Потом возвращался обратно на позиции батареи, строил бойцов, осматривал внешний вид каждого, проверял личное оружие, потом расчеты показывали ему состояние минометов. На все это уходил еще час, не больше — ведь, по большому счету, это уже была формальность. Что тут могло измениться за сутки, если бойцы целыми днями купались, ловили рыбу, что-то готовили себе на кострах, (свое, не казенное!), играли в карты, слушали музыку и спали.

— Как на курорте! — постоянно говорил дуропляс Рагулин.

В эти моменты даже на Попова накатывало легкое облачко сомнения. Такой «курорт» начинал казаться ему сильно подозрительным. Но Рагулин уходил по своим делам, Юра забывал о его словах, и снова все было хорошо…

Этим утром сказка закончилась. Ни свет, ни заря, прискакал боец из штаба, разыскал место ночлега командира батареи, и стучал в окошко кабины до тех пор, пока Попов не проснулся.

— Ну, чего тебе? — недовольно пробурчал лейтенант. С вечера, как типичная «сова», уснуть он не мог, зато утром, когда, наконец, ему сладко спалось, начал доставать посыльный.

— Товарищ лейтенант! Вас к комбату вызывают. Срочное совещание. Немедленно ждут.

Юра еще посидел немного, размышляя, не поднять ли ему водителя? Но потом прикинул, что искать водителя придется долго, потом будить, потом ему приспичит в сортир… Расстояние до штаба было не такое уж и большое. Можно было пешком дойти.

Юра вылез на свежий воздух, постоял в лучах восходящего солнца, и бодрым шагом отправился к Мязину.

Когда он пришел в штаб, все командиры рот и артбатареи уже были там.

— Попов здесь? — громко спросил Мязин. Он увидел лейтенанта, кивнул ему головой, и начал:

— Так, через два часа выдвигаемся. Порядок выдвижения такой…

Майор объяснил каждому, кто за кем двигается, в каком порядке, на какой дистанции.

— Мы выдвигаемся в город Грозный. Будем двигаться по территории, на которой противник действует особенно активно. Имейте это в виду! Игрушки кончились. Серьезность, внимательность и концентрация! У нас тут почти все солдаты необстрелянные, не дайте им впасть в панику, если что.

Мязин несколько перевел дух. Потом продолжил во всеобщем молчании.

— Будем обходить поселки стороной, но все равно. Вполне возможны минирование дороги, обстрелы. Здесь самые непримиримые. Это центр Чечни — тут решается все. Будьте в полной готовности.

Юра вздохнул про себя. Конечно, он помнил, что здесь не обычный полевой выход, не учебный сбор на свежем воздухе, а самая настоящая война. Но так не хотелось переходить от почти мирного, уже привычного состояния к неизвестности. Причем неизвестности мрачной. Снова замелькали мысли о возможной гибели, об опасности…

Вернувшись в батарею, лейтенант приказал сворачиваться, затем построил личный состав, и произнес краткую речь. Причем незаметно для себя он использовал почти те же самые выражения, что и комбат. Главное целью своего выступления он ставил, конечно, не доведения бойцов до испуга и легкой дрожи в коленях, а желал добиться концентрации их внимания, дисциплины, и осознания ответственности своих действий. Потому как за недели безмятежной спокойной, и честно сказать, ленивой жизни, солдаты, изначально настроенные крайне серьезно, заметно расслабились.

Самое же, пожалуй, главное — в чем Юра и не хотел в душе признаваться себе, он желал, хоть частично, опять объединить всю эту массу людей в виду всеобщей опасности. Они были объединены в тот момент, когда только прибыли в Чечню. Недели безделья произвели на них свое разлагающее влияние.

Как всегда — ничего нового. Подразделение распалось на ведущих и ведомых. Хотя и были все они погодки, это не значило ничего. Появились лидеры, появились лузеры. Среди лидеров началось соперничество, среди лузеров — разброд и шатания. Вполне ожидаемо, что Воробьев, Толтинов и Рагулин оказались в числе последних. Веселые, добрые, исполнительные… Но слабовольные.

Более всего напрягало лейтенанта то, что новоявленные «авторитеты» все чаще посматривали в сторону комбата с явным желанием «прощупать» его на вшивость. Еще ближе были к этому неприятному процессу «пиджаки». Хотя их, как бы по инерции, еще слушались, но Юра-то замечал в солдатских глазах некоторое непозволительное размышление — а стоит ли выполнять тот или иной приказ? Может забить на него, и «умоются»?

Иногда, сидя в реке, лейтенант раздумывал над всем этим. «Ну почему?» — думал он про себя. — «Почему невозможна сплоченность, равенство и братство? Почему обязательно это разделение, это принуждение, унижение? Неужели всегда и везде так?».

Все чаще он списывал происходящее на то, что у молодых лидеров просто нет не то что мозгов, у них нет мудрости и понятия о справедливости. Мораль обезьяньей стаи. Ему казалось, что только отряд, состоящий из людей разных возрастов, может быть по-настоящему сплоченным. Там недостатки одного возраста компенсируются достоинствами другого. И в результате получается даже не просто воинская часть, а настоящая семья. «Но не в этой жизни», — вздыхал Юра, и с душевной болью чувствовал, что скоро придется усмирять самых оборзевших.