Россия без Петра: 1725-1740 - Евгений Анисимов

В этой иерархии уже не было Анны Петровны — герцогини Голштинской. Как мы помним, летом 1727 года Меншиков наконец выжил из России Карла Фридриха, который вместе с женой покинул страну. Напоследок светлейший, довольно бесцеремонно поторапливавший герцогскую семью с отъездом, нарушил Тестамент Екатерины: отменил те его положения, которые обеспечивали дочери Петра доходы от острова Эзель (ныне Сааремаа).

Был беспощаден светлейший и в преследовании своих недоброжелателей. Никаких традиционных амнистий в связи с воцарением Петра II Меншиков не допустил, и 74-летний{3} Петр Андреевич Толстой под конвоем 80 солдат отправился на Соловки, где и умер в 1729 году в заточении. Остальные преступники начали свой длинный путь в Сибирь. При Анне, в 1731 году, Г. Г. Скорняков-Писарев стал даже воеводой Охотска — базы экспедиций Беринга; через восемь лет на этом посту его сменил другой участник «дела» 1727 года — А. М. Девьер. И только Елизавета вернула обоих из сибирской ссылки.

Амнистия коснулась только одного человека — старицы Елены, в миру Евдокии Лопухиной, бабушки Петра II. В 1718 году после так называемого «суздальского розыска», составлявшего часть дела царевича Алексея, старица Елена была переведена из Москвы в Ладогу в монастырь, где содержалась в столь тяжелых условиях, что страдала от них и охрана бывшей царицы. Меншиков, составивший инструкцию о «крепком» содержании старицы, даже не ответил на письмо капитана Маслова, писавшего в 1720 году, что Елене необходимо построить келью, «потому что в сие зимнее время от стужи и от угара зело изнуревается и одержима болезнию». В марте 1725 года Евдокию перевели в Шлиссельбург — «государеву тюрьму», из которой выхода уже не было. Но в июле 1727 года светлейший пишет ей ласковое письмо: «Государыня моя, святая монахиня!.. От всего моего сердца желаю, дабы Вам, с помощию Божиею, в добром здравии прибыть в Москву и там бы Ваше монашество видеть и свой должный отдать Вам поклон. Жена моя, и дети, и обрученная государыня невеста, и свояченица наша Варвара Михайловна Вашей милости кланяются»19.

Ласки светлейшего понятны: бабушка царя — это не вчерашняя Дунька — ненавистная постриженная жена господина, с которой можно было поступать как заблагорассудится. Но почему Меншиков горячо желает встретиться с экс-царицей в Москве, а не в Петербурге, куда из Шлиссельбурга по Неве плавания всего лишь день? В этом-то и состояла хитрость временщика. Он не хотел конкуренции, и Елену, не дав ей даже познакомиться с внучатами, отправили в Москву, в Новодевичий монастырь. Позже она жаловалась царю, что «князь Меншиков, не допустя до В. в., послал меня за караулом к Москве»20. Внука она впервые увидела лишь в начале 1728 года, когда сам Меншиков сидел в Ранненбурге и ждал решения своей судьбы.

Уже с конца апреля 1727 года Петр находился под особым присмотром светлейшего, его родных и доверенных людей. Мальчик был даже поселен в Меншиковском дворце, позже туда перевезли все его вещи и необходимую мебель. До свадьбы было далеко — жениху не исполнилось еще и двенадцати, — но Александр Данилович по этому поводу не унывал. Он начал приручать юного императора и, забросив все государственные дела, разъезжал с мальчиком по городу, на верфь, в конюшню, обедал с ним, отправлялся за город на охоту.

Большие надежды светлейший возлагал на Андрея Ивановича Остермана, которого еще до кончины Екатерины назначил воспитателем Петра, прогнав неугодного и ненадежного Семена Маврина. Остерман, наоборот, казался ему надежным и послушным, и, когда мальчик оставался со своим воспитателем, Меншиков был спокоен — верный и боязливый Андрей Иванович не подведет! Увы! Андрей Иванович оказался смелее, чем думал светлейший. Заметив, как царь тяготится обществом Александра Даниловича, как не нравится ему его будущая жена, Остерман стал исподволь готовить мальчика к тому, чтобы он высвободился из-под власти Меншикова.

Возможно, подпольная работа Остермана, Ивана Долгорукого и стоявшего за его спиной клана Долгоруких продолжалась бы долго, если бы не серьезная болезнь светлейшего, которая началась внезапно в середине июля и продолжалась больше месяца. Александр Данилович был так плох, что даже написал духовную, политическое завещание и несколько писем влиятельным сановникам с просьбой не оставить в беде его семью.

Этих пяти-шести недель оказалось достаточно, чтобы будущий зять светлейшего глотнул свободы, сдружился с людьми, которые исполняли любое его желание и настраивали против властного опекуна. И первым среди них был князь Иван Долгорукий, гоф-юнкер Петра II. Он оказывал сильное влияние на мальчика, и, вероятно, зная это, Меншиков запутал его весной 1727 года в «деле» Толстого и Девьера, обвинив в противодействии браку Петра и Марии. По приговору императрицы Ивана было приказано «отлучить от двора и, унизя чином, написать в полевой команде», то есть отправить в полевую армию, так сказать, с глаз долой. И вот теперь князь Иван каким-то образом выплыл и появился возле Петра II. Надо полагать, что ничего хорошего о своем гонителе он рассказать царю не мог.

Когда Меншиков поправился, он застал уже новую ситуацию — царь явно избегал его. Но Александр Данилович, будто не чувствуя этого, продолжал жить, как жил раньше: в государственных делах и хлопотах по строительству своего загородного дворца в Ораниенбауме, куда он уехал 18 августа. Царь же перебрался в Петергоф. В Меншикове как будто что-то надломилось, — трудно поверить, чтобы он не понимал, что теряет инициативу, влияние на царя и дает тем самым своим врагам шанс свергнуть его, светлейшего князя. Ему, «полудержавному властелину», первейшему вельможе, перед которым совсем недавно все пресмыкались, не могло быть неясным, что если на его именины 30 августа в Ораниенбаум не приехал не только царь, но и виднейшие сановники, то дело действительно принимает серьезный оборот.

Но Меншиков увлечен достройкой и освящением своей церкви в Ораниенбауме, причем вновь как бы не заметил отсутствия при торжественном акте освящения приглашенного царя. 5 сентября светлейший вернулся в Петербург, еще через два дня приехал царь и демонстративно поселился не у него, а в Летнем дворце.

Это был формальный разрыв. Но Александр Данилович медлил, не предпринимая никаких решительных действий для собственного спасения. А врагам светлейшего следовало их ожидать — ведь они знали, с кем имеют дело, — именно Меншиков за четыре месяца до описываемых Событий совершил невероятное, коренным образом изменил ситуацию в свою пользу и, несмотря на сопротивление многих, вышел из борьбы победителем благодаря свойственным ему энергии, «пронырству», инициативе и нахрапистости. В сентябре же перед нами как бы другой человек — вялый и пассивный.

Нельзя сказать, что светлейший сидел сложа руки: он, прося содействия, писал письма сотоварищам по Совету, великой княжне Наталье, виделся с царем, в том числе и накануне своего крушения. Но тем не менее его как будто подменили. 6 сентября — до опалы оставалось всего два дня — Меншиков, просидев в Совете полтора часа, «изволил выехать и, объехав кругом своего саду, прибыл в дом свой в 12 часу». Читаешь эти строки из «Повседневных записок» и думаешь: «Какой еще сад?! Все созданное им трещит и рушится, а он осматривает осенний сад!»

А вот одна из последних записей от 8 сентября: «В 8 день, в пяток (то есть в пятницу. — Е. Α.), его светлость изволил встать в 6 часу и вышел в предспальню; у его светлости были генерал-лейтенант Алексей Волков, Салтыков, тайный секретарь Макаров, генерал-майор князь Шаховской, Фаминцын, с которыми изволил его светлость разговаривать, в 10 часу кровь пущать, в 2 пополудни его светлость сел кушать в предспальне, при столе были Волков, Фаминцын, в 3 откушали, и его светлость изволил быть в предспальне; в 10 покушав, изволил идти опочивать. Сей день было пасмурно и дождь с перемежкою»21.

Если не знать, что упомянутый в числе прочих посетителей генерал В. Ф. Салтыков именно в этот день объявил светлейшему о домашнем аресте, то можно подумать. Что в жизни Александра Даниловича это был день как день — принимал посетителей, обедал с гостями, пускали ему кровь (что делали в те времена частенько), и, поужинав, пошел он спать.

В чем же истинная причина такой медлительности, апатии светлейшего? Ведь он мог оказать сопротивление: крепость, войска были послушны своему генералиссимусу, у него была реальная власть, авторитет у гвардейцев, помнивших его блестящие воинские заслуги, отблеск славы великого Петра лежал на нем, а не на его худосочном противнике Иване Долгоруком или Остермане. И то, что его враги действовали именем государя, значения не имело: энергичными, «суровыми» действиями можно было подавить их сопротивление, вырвать «любимого народом монарха из лап интриганов и изменников», представить в соответствующем указе все дело так, как в апреле 1730 года представила Анна Ивановна, обвинившая Долгоруких в «нехранении здравия» Петра II, в пренебрежении его воспитанием, в казнокрадстве и т. д. В том, что Меншиков был способен на подобные решительные поступки, сомневаться не приходится: надуманное «дело» Толстого и Девьера — пример тому наиболее яркий и по времени свежий.