Король утопленников - Алексей Цветков

Майкл знал кое-что и о тебе. Он утверждал даже, что вы виделись пару раз в компании ваших общих знакомцев, но ты не мог вспомнить его в ответ. Цитировал твою статью «Лотерейный выигрыш как религиозный феномен». Нет, нет, конечно же, не в том журнале. Где бы он мог его видеть? Упомянутые знакомцы прислали ему электронную версию. Еще он слышал об «Искуплении Преступления». Об этой так и не законченной рукописи опять же рассказали те, кто рекомендовал тебя как «нужного» и «нуждающегося». Раскольников помогает украденными старухиными деньгами бедствующему другу, они находят еще одного компаньона, основывают фирму, разводят завидную благотворительность. Трест «Лизавета» — Родион никому не открыл тайны этого названия — перебирается в Европу или даже в Америку и оттуда кормит голодающих, спонсирует вольнодумные газеты, книги, первые революционные партии. «Все равно все заканчивается бунтом с топорами!» — шумно веселился Майкл, соря рисом изо рта. Ты уже начал забывать этот замысел. Проект «Искупления» был признан «постмодернистским» и «прикольным», заказан, выплачена по контракту вперед треть гонорара. Но издателей смел дефолт 1998 года. Их офис исчез и более не возникал, а редактора подались кто в писатели речей для немых губернаторов, кто в гламурные оракулы скользких журналов.

Майкл купил тебя в спасительное и необременительное рабство, неопределенно отложившее твою смерть. Дал тебе в долг, сколько не дают, а точнее, заплатил твой долг без твоего участия, а еще точнее, перевел твой долг на себя. Ты теперь стал должен эту сумму ему, и он предложил ее отработать.

Вскоре в своем компьютере ты листал отсканированные страницы рукописи, у которой было только название романа не то цикла. «Либертариат». Да и оно со слов Майкла. Нигде не написано. Первое впечатление от присланных страниц: Семен Иванович Акулов — никому не известный авангардист-эмигрант, которого Майкл открыл и мечтал всемирно прославить, — любил, но не умел писать. В смысле самом буквальном. Акуловские строчки заполнены энцефалограммами мозга, сделанными тебе когда-то в душеспасительной клинике, а не словами, связанными из букв. Еще похоже на соединительные неровности, держащие вместе соседние части черепа. Показывал друг в морге. Ты наклонился там над покойницким столом с увеличительным стеклом в руках, чтобы рассмотреть и запомнить, как сделана голова.

Неровный край чужого безумия зазубренно и аккуратно бежал по десяткам листов. Бесполезно и смешно метаться в этом нервном бурьяне. Иногда мерещилась малая вероятность «коровы» или «банта», но это был ничего не стоящий самообман. Ты не смог бы утверждать даже, на каком языке Акулов думал, что пишет.

С тем же успехом Майкл мог сто раз прислать один акуловский лист, но нет, они не повторялись, эти раздавленные черви, порою рассеченные на предположительные порции — слова. Майкл считал такое графическое сердцебиение «русским почерком», а тебя избрал дешифровщиком. Откуда ты взялся в его сознании, не рассылавший никому резюме? Сработали рекомендации сокурсников.

Итак, «работа с чужим текстом» обернулась химерой. Семен Иванович не видел, что писал. Возможно, вообще ничего не видел. И вообще ничего не писал. Просто колесил по бумаге то в экстазе, а то в пустой задумчивости. Вероятно, мы имеем дело с нервным расстройством, и каляканье помогало ему уняться. А может и хуже, с полным шизо, убегающим по бумаге от погони. Желая ответить на шутку шуткой, в первом же обратном письме Майклу ты спросил: не «Каракулов» ли полная фамилия автора? И предположил, что Семен Иванович скорее художник, вроде Поллока. И наобум отстучал первый же абзац, явившийся в голову:

«Он ехал в автобусе в одних шортах. Подкожный взрыв мелких сосудов напоминал замысловатую и поэтому дорогую татуировку на ляжке. У него было лицо, как будто его фамилия Зазаборный. „Я не могу себе представить такого лица, — пожалуется читатель — слишком много свободы“. И не надо представлять.

Все, что можно себе представить, это кино, а не литература, а вы читаете книгу».

Через пару часов Майкл ответил, что вполне удовлетворен началом вашей работы и ждет продолжения. Когда будет нужно, вышлет еще копий, и заодно доволен тем, что ты, полемизируя с самим Акуловым, признаешь его «живописное зрение». Так он понял фразу про Поллока. А шутку про фамилию не уразумел по незнанию тюркского слова «каракули». «Не совсем ясный» почерк оправдал тем, что Акулов натирал в пальцах «графоманскую мозоль» и с трудом мог держать ручку. Много позже, когда работа дошла до половины, Майкл обмолвился: он объявлял тендер, долгое время ты был отнюдь не единственным «дешифровщиком», но вышел в финал и, в конце концов, обошел всех.

Кое-что ты, наверное, смог бы сказать, ну, например, по цвету акуловских чернил. Возможно, он, не отрываясь, марал свои орнаменты и лишь потом, через много дней, возвращался, чтобы уже другой, новой ручкой расставить крючки, точки над и черточки под, раскидать полипы вокруг змеящихся линий, выкорякать неузнаваемые подобия пунктуации, больше напоминающей телевизионную метель отключенного канала. Но копии приходят не цветные и ничего нельзя сказать.

— Никогда, — кричал сегодня, разгуливая по дворам, неизвестный, — никогда не готовы!

И опять, присев (ты отвел штору и смотрел на громкого сквозь стекла):

— Никогда! — сокрушенно умывая лицо пустыми руками. — Никогда не готовы!

В раскрытом, почти тебе не видном окне вчерашней мнимой Оли показалась фигура, вытянулась шея, кивнула голова, и сказал новый голос:

— Пусть жизнь научит!

После чего две руки с дребезгом окно затворили. Непонятно тебе, к кому это «пусть» относилось — к кричавшему на улице или внутрь квартиры. А мог быть и телевизор очень громко. Иногда нажимают на пульте случайно, и вздрагивает весь дом. Еще долго он сидел в твоем дворе на заднице — синие спортивные трусы надеты поверх обыденных брюк — и молча пересыпал песок из кулака в кулак. Батька Невермор — дал ты ему имя.

Пятно вполне могло быть почтовой шуткой такого вот крикуна.

Власть экономит на сумасшедших, отпуская их из специальных домов при первой же возможности. Из-за ее либерализма они столь часто и шатаются по дворам, голосят свое. Чтобы не оказаться одним из них, ежедневно прививай себе безумие в полезных для выживания дозах:

Научись не узнавать себя в зеркале. То есть, глядя туда, видеть перед собой скафандр. Устройство. «Контейнер», как выражаются многие американские сектанты. Таково твое первое упражнение.

Что у тебя было до того, как ты начал «расшифровывать Акулова»? Как и у всех: заебавшая работа и заебавший отдых. Собачьи ночи и собачьи дни. Собачья смерть по собачьей причине ожидала в двух шагах.

Миниатюры, «восстановленные» тобою, — обрывки чужого и предположительного гения. Тебе подходит такая работа. До нее твое сознание напоминало знаменитый ковер, разрезанный на знамена захватившими дворец азиатами. Ты никогда не видел этот пазл собранным. Ты никогда не видел все куски. Попытки составить давали жалкий и жутковатый коллаж. Ты не знал, какие в центре, а какие с краю. На дворцовом ковре был скопирован пардуш, рай.

После Акулова это все стало воспоминанием. Отдельные флаги поползли друг к другу, свиваясь в объятиях. Благодаря «расшифровке» ковер начал срастаться. А «правильно» ли он срастается, это вопрос не опыта, а веры.

«В мире, помешанном на покупках и сексе, — писал Майкл, — в мире, боящемся только одного — утратить способность к этим двум действиям, в мире, прячущем эту свою помешанность и этот страх в религиозных сказках и захватывающих фильмах, единственное известное мне спасение для таких, как вы, — заняться абсолютной ерундой. Чем-то, на что не поймаешь женщин и что никому не продашь».

Майкл не договаривал в том письме главнейшего, обнуляющего весь смысл его пафосных рассуждений: спасительную ерунду должен кто-нибудь оплатить. Кто-то должен заказать и ожидать ее. С тобой так и вышло. Майкл намекал на себя, надеясь на твою догадливость.

Сесть к приятно хрустящим пластиковым буквам и выстукать привычное: Ghbdtn? Vfqrk, чтобы так же привычно стереть. Говорит Фюрер

Я точно помню это место. Купил здесь тогда винил — одна сторона с речами Гитлера, на другой Геббельс, — продавался в конверте группы «Витамин».

— Хочешь знать, как говорит фюрер? — подмигнул мне страшно рискующий продавец, и я не смог сказать «нет». Я слушал их, жаль, нельзя обе стороны сразу. Не знал языка, но понимал, вокруг чего крик. Представлялось так: две высокопоставленные немецкие Н.

У обоих завязанные глаза. Две опасные бритвы в руках. Каждый ощущает второго как гастрономическую редкость, стоящую жизни. Машут лезвиями, каждый в своей шелковой темноте, надрываются, кричат, нанося и получая колюще-режущие поцелуи. Парный танец. «Японское танго» на криминальном жаргоне.