Плюс - Макэлрой Джозеф

Но вздох, что Имп Плюс затем увидел, был тишиной, и информацию не произнесли. Точно так же информацию, которая он не знал, что у него есть: что бортовой дилатометр измерял расширение вследствие жары; что Концентрационная Цепь поддерживала связь из сознательного мозга к Центру электродами; что лимбической была система в ядре, которая была связана с нервными телами гипоталамуса.

Постой.

Он бы не остановился, поскольку эти пакеты данных, направляемые в Центр, на него сбросило Слабое Эхо. Они вернули Центр к нему, прощупывая причину максимального уровня глюкозы и не перестало ли работать соединение между датчиком воды и водой, поскольку воды должно быть намного меньше, чем показания Центра.

Имп Плюс не хотел знать.

Но припомнив, как Хороший Голос сказал: «Давай, осмотрись хорошенько, это все твое, загляни внутрь», — он обнаружил, что собирается с мыслями, как собирания его мультимембранного микровзора, что островные тела, которые уже высосали из мозга в конечности, были частями гипоталамуса, и что дико уставившиеся узлы или пакеты его собственного солнца, вертящиеся вниз по трубке от мозга к водорослям, были единицами излучения. Он знал излучение, но не то ощущал он из Слабого Эха. И он также собрался с мыслями, что другая трубка, идущая в мозг, была для питания. И высматривая сейчас сплюснутый мозг, головной мозг (который затем слегка набух, пока он смотрел, но не назад, в головномозговую парико-форму) и высматривая также сплюснутый маленький мозг, мозжечок, позади, он чувствовал, что Слабое Эхо внутри него отсоединялось и заставляло его, как воспоминание, задуматься, являлось ли тело, которое он вырастил без помощи Центра, противоположностью сознательного мозга.

Но нет — он обнаружил субстанцию, в основном не отличавшуюся от субстанции дальше за, он обнаружил центры, но не центр; новые поля потоковых точек скользили или отклонялись повсюду, растворяя какой-то один темный источник в яркие тени; его тело-щуп, щупающее оконное стекло, чуяло морские пески, бегущие сквозь солено-сладкую пористую руку, которая была ее рукой.

Он обнаружил пламенную железу там же, где и раньше, но ее мерцание развеялось по нему всему, и не только дыхательное движение, которое было им самим, расширяющимся и сокращающимся, но и прилив равномерно растущего склонения распространился повсюду вокруг с каждым движением его дыхания.

Но больше, чем дыхания, и тут почти была мысль, неравная ему ранее. Это была мысль, к которой он склонялся, но она всегда была в нем, и он должен ее думать. Поэтому он взглянул на единицы излучения, что скрутились в радиусы, чтобы их объяли газы водорослей. И посмотрел как на пламенную железу, так и на жемчужное полушарие, плавающее у переборки, и видя в то же время синий дротик и малиновую вспышку около его смещающейся субстанции, он увидел, как слова Центра образуют на Земле рот: и когда Имп Плюс пожелал, чтобы Центр исчез, его взор продул в себе дыру и устремился вверх, чтобы повиснуть без нити, и был щепкой. Которая, как он видел, была электродом, который был серой поблескивающей пуговицей в середине той самой мембраны зрения, что пробилась и проплутала дорогой наверх в скальп мозга и таким образом себя насадила.

Он склонялся к мысли, которую должен думать, глядя на несколько чего-то сразу, что он умел делать прежде, поскольку его взор был и мульти, и микро, и грозился стать слишком мощным, чтобы помочь, и его нужно ограничить. Центр молчал, когда Имп Плюс склонялся к мысли, с которой, как он думал, сможет теперь справиться. Только что переваренное Имп Плюсом Слабое Эхо помогло ему спроектировать пульсации в Концентрационную Цепь для проверки Центра на красное и синее, на которые Слабое Эхо не ответило. Но и Центр тоже не ответил.

В тишине Имп Плюс мог справляться с полушарием, удлиняя себя и перемещая себя. Но когда он перемещался оттуда, где раньше чуял окно, обвал-обрушение боли стал хуже, чем прежде; поскольку на оси расстояния, а также растения и животного он перемалывал решетчатую ячейку зубчатых колес — перемолол эту ячейку в пыль, которую затем должен сохранить дыханием.

И давясь, и легонько похлопывая полушарие той частью себя, что могла чуять и касаться, он смог справиться с той мыслью.

Что раньше отвратила его от окна.

Как втягивание всего его ощущения.

Сюда.

Он был рад, что Центру конец. Рад, что после достижения орбиты он выбросил свой кожух. Поскольку им и было облачно-сине-крапчатое полушарие. Надежный кожух над тем, что было мозгом.

Мысль, с которой он теперь мог справиться, была большей причиной отключить Центр. Поскольку Центр будет его использовать. Использовать даже мысль.

Которая была той, что с помощью Солнца он мог помыслить свой рост.

9.

Он держался поодаль от этой мысли. Она обуревала его всюду. Более новые части его подталкивали очертания света друг друга и иногда соединялись. Поэтому он не просто увеличивался.

Он мог становиться меньше, когда две кожицы люмена склонились вместе и стали одной кожицей, и затем эта нить накала между ними растворилась. Он держался поодаль от великой мысли, которую раньше думал. Но та осела на него и покрыла его. Поэтому он избавил себя от нее, позволив сделать то, что она хотела. Поэтому то было падением, медленным как однажды, кажется, падал снег, опускаясь настолько плавно, что у него ушло много времени, чтобы понять, что его медленное движение было еще и подъемом. Снизу — подъем, но не прочь.

Он держался поодаль, как он думал, от этой мысли: мысли, что он мог помыслить свой собственный рост. Но он обнаружил это повсюду вокруг, рост и мысль, мысль и рост, оно открывалось и было близко, и он ощущал, что это он сам, но ощущал, что это меньше.

Но все равно держался поодаль. Он должен.

Некогда он произнес слова грустно и одиноко, но не знал их, и ему было интересно, может ли он надумать их о себе, а также где они хранились, если он мог припомнить.

Он держался поодаль от мысли, что может помыслить собственный рост.

Как он мог давиться пылью, которую перемололи те оси? Поскольку ему было нечем давиться. Нет головы и шеи — ведь именно там и давится давление. Синеет лицо. Однако у голов есть глаза, которые видят. И он видел.

Он видел, как мысль его собственного роста подымается и падает, приземляется и взмывает.

Но он держался поодаль от нее. Он пытался узнать, что она там и сделана им. Но стоял ли он, или был поодаль, он поймал себя на том, что снова думает — почему давиться. Что значило давиться? У него не было чем давиться. И в то же время было из-за чего давиться: поскольку он видел, что там, где его собранный листовидный кончик щупал и чуял окно, окно смещалось, и выливало, и роняло пески, из которых было сделано, роняло их в синее утреннее пространство. Меж тем, в то же самое время так легко думал он, какой в этом толк, медленно-пламенная железа, которая была последним знаком центровки того, что было мозгом, сейчас расширила луковицей плавень над приглушенными оттенками оптических трактов и их перекрестья.

Вдруг сила железы затопила и замедлила вращающиеся Солнечные косы полуденных клеток. Поэтому Имп Плюс не увидел сути в этом высвобождении мощности железы. В то же время крылья или листовидные спицы застыли во всем многообразии своих форм, и одно сейчас проросло в и сквозь то, что было континентом и сияющим резервуаром того, что было головным мозгом: потому это крыло или шея в этот миг вялой остановки было телом моста, проткнувшего или опоясавшего нижнюю перекрестную пластину субстанции, освещенную поочередно двумя косвенными трубками, входившими в подкожух, где был дисковый насос. Но потоки из трубок в мозг или, если уж на то пошло, — к растениям, сейчас едва двигались, не более, чем другие пределы плоти, шестерни, очерк или листовидные отростки. И ссыпание песков, чтобы очистить оконное стекло, присоединило бессмысленной силой упрямой мерцающей железы, сгущающей сопротивление, и присоединило с собирающейся закрепленностью диапазона различий его незадействованной новой бытности, чтобы думать, словно бы вместо него; и он давился.