Плюс - Макэлрой Джозеф

И было сдвигание, как вычитание массы суши, так что два или больше морей, что прежде были разделены, слились вместе. Что произошло с этим себя?

Затем оно отвалилось во влажные мышцы света. Он видел их из этой расщелины-складки, которая была довольно сквозной. Видел с углами самой складки. Ее углы распростерлись, пока он ими смотрел.

Постой.

Он не стал.

То есть не стал бы. Если бы он не постоял, пошел бы он тогда?

Он был Имп Плюсом, и до Имп Плюса у него не было имени. Но он не был растением. По слову слепого продавца газет, который сказал, что не желал быть просто растением.

Имп Плюс давал свет, хотя и не был зарей. Его свет отвечал Солнцу и исходил от Солнца. Но больше, поскольку он направлялся и к Солнцу и был тем, что Имп Плюс делал. Он не был зарей, но существом, которое не похоже на зарю и в то же время ею его называли. И более ранние тени его тела на переборках капсулы — он знал тело — раньше походили на зарянок. Крыльями и хвостами, не движением.

Но в тенях было движение. И больше чем красное свечение в точках вокруг тела, которыми он пользовался, чтобы смотреть на красное. Он помнил призраки красных клеток; не с зелено-белой доски, где Въедливый Голос чертил карты, что могла быть впереди, а из своей собственной мысли, — он думал тогда о призрачных клетках, где нет красного, поскольку красное дышало. Красное ли тлело тут в точках?

Морская звезда. Стоящая женщина тогда сложилась, чтобы наклониться и взять ее песчаные руки и ноги из-под воды, и он ощутил ее жесткую плоть и положил обратно в воду. Теперь морскую звезду было трудно разглядеть. Он мог бы разобраться в себе, если бы попытался не видеть движение в собственных конечностях перепончатых Мембран; но морской звездой он не был.

Он притянул части своего взора из разных, свитых расстояний, думал он; но захотел лишь после того, как увидел, что они пришли сами по себе, хотя всегда были им самим, поэтому он и притянул. Притянул их так, что, используя их вместе, чтобы рассматривать окно, мышцами или расщелиной-складкой, он обнаружил, каждый из них был радиусом какого-то цвета: бриллиантово-бурым (от мембраны-костяшки согнутой к переборке), склонившихся оливок (изнутри мозга, где пересекались старые пути глаз), или голо красных (где сухожилие сокращения решало утреннее Солнце): поскольку радиус цвета не везде одинаков, видел он. Это стянуло определенные части его зрения воедино в точку, настолько краткую, насколько крупным было пространство, которое, как он однажды обнаружил, он мог сделать делением и делением, когда он пытался различить белый гель клеевых (или глиальных) клеток и клеток-прутиков, что время от времени выстреливали кончики своих почек через это делимое пространство, а иногда расщеплялись на другие клетки-прутики, которые не выстреливали, а только делились.

Эта кратная точка была яркой.

Миг в последовательности, последовательности настолько сжатой, что она походила на флюид. Настолько важный миг, что ради его фокусного времени разные расстояния поступили в ось одиночного видения со звуком: сложение, которое он не был готов помнить. Сонм флюидов удлинился в узы вибрации, что соскользнули так близко к телу, что он начал забывать, что не может отдохнуть в его музыке. Но остановился. Нет. Он не хотел там отдыхать и не станет.

Он обнаружил, что раньше знал музыку; но в этой музыке его видения голос Центра такой же слабый, как другая частота. Но то, что он видел, как он видел сейчас, он уже видел раньше. Видя сейчас кожу плоти, затем видя в какой-то губке белесый люмен крови, затем видя теперь ясно сквозь то, что он видел, уже решив, что оно прозрачное. Все это он видел, как прежде, но сейчас яснее и с грузом знания.

Где был этот груз? Он собирался.

Но собирался повсюду; то есть распространяясь.

Груз склонялся под всеми углами и скользил. Скольжения были субстанции, но груз был отделен. Субстанция могла состоять из гранул, со все большим пространством между каждой, чем сильнее желал он видеть.

Гранулы, которые были скользкими катящимися массами, смещались от внешнего ко внутреннему, думал он, и от внутреннего ко внешнему.

Он бы не стал останавливать движение для того, чтобы увидеть волнения хребтов, соединенных своими мягкими размытыми луковицами кончиков в углы, где образовалось крыло, чтобы проложить ветер космоса. Но если только он не остановит многие движения, он может и не увидеть это стеклянистое мясо, это воздушное действие, и всю эту чашу с медленными ручками, чьи острия крыльев — было это или нет, когда они столкнулись с переборками — затем сплющились по бокам.

С уголками.

Что стали новыми кончиками, указывающими в стороны, словно бы чтобы сделать то, что потом они все-таки сделали.

Что было растягиванием и растягиванием субстанции конечности крыла, пока оно, по ощущению, не становилось не тоньше, а наоборот — толще — и было толще, и расщеплялось на два. Которые с двумя другими вокруг него склонялись над ним.

Чтобы сделать перепонки-складки никак не похожими на складки мозга, которые раньше раскладывались, пока мозг растил то, что растил.

Но он продолжал не видеть своего тела. В этом ли дело? Или продолжал не видеть его, поскольку считал, что должен. Затем темная прожилка, которую он мог видеть внизу насквозь, показала на своей поверхности широкую кляксу. Поэтому он подумал, что крыло прошло полосу ветра над прожилкой. Но крылья, которые не разделились на сложенные руки, помахивали столь мало, что выглядели достаточно неподвижными для того, чтоб быть их собственной мыслью.

Он был приколот на конце оси, которая была готова повернуться подобно радиусу, но сейчас чувствовал не ее боль, лишь брызги пенистых конечностей, заставляющих его желать быть не там, — что было тем же самым, что и ощущение боли, только теперь это не было болью. Ось застряла в нем в его серединной грядке: ось расстояния: ветряная мельница над ним перемешивала Солнце: ось выдвинулась вниз близко к океану: он целил в рыбу: он был животным наконечником оси, которая была радиусом; слышимые слова (не сейчас) говорили о чем-то одноклеточном, наслаивавшемся под морской поверхностью, образуя таким образом кляксу; ось была трубкой, подходящей к нему в его серединную грядку, подобно ветру, и океанский конец этой оси расстояния, на которой он застрял, не имел никакого растительного торговца газетами, но имел растительное питание. Пока Имп Плюс не понял, что происходит. Затем ось — которая была расстоянием — выдвинулась в другую сторону на тысячи миль в слышимые слова не первого голоса, а второго, который не принадлежал ни женщине из мексиканской ночи или калифорнийского пляжа, ни смуглой женщине со шприцем, — и новый рассказывал, как из космоса рыбаки могут узнать то, что никогда не увидят вблизи, и могут бросить ось в целые зеленые классные комнаты планктона, но первый голос был и известен ему, и не тут или сейчас, и поразил неизвестным всего его, поскольку, если второй был прав. Земным концом оси расстояния был животный полюс, а конец Имп Плюса или сам Имп Плюс был растительным; поэтому он вновь сказал себя и сам.

Вследствие чего, со сдвигами скользящей субстанции, крупинки люмена и известные части мозга, преломляющего сейчас плавание, — словно рост был отделенным путешествий ем, — в том, что он прежде воспринимал как тело, выросшее отдельно от мозга, затруднили ему удержание того первого голоса, который поступил по оси расстояния. Но он держался достаточно долго, чтобы понять, что то был Въедливый Голос, тихо говоривший над океаном под мельницей, которая молола Солнце, что, как он видел сейчас, было подобием ветра, мелющимся его телом. Солнечным ветром.

Этот ветер в свою очередь нанес на темную прожилку широкую кляксу, что двигалась взад-вперед вокруг всего тела. Поскольку прожилки были того же тела, что мололо ветер, чтобы получить кляксу, сквозь которую, когда Имп Плюс смотрел, он видел движение, хоть и никакого движения. Также движение новых толп точек, ярких, но словно бы отраженных от яркости, возможно, растворение, что было тенью цельности где-то еще. И потому, что он видел синие дротики в конечностях теперь, он видел, что собрал несколько расстояний в одно скручивание единственного взгляда — в натяжение собирались потоки, что надолго охватывали себя, затем отпускали, затем охватывали и охватывали вновь, пока все их песни едино не разрешались: собирание поворачивало этот сложенный мембранный взор сразу же обратно к неподвижной разворачивающейся голове роста, узлу узлов, венцу расщелин.