Погода массового поражения - Дитмар Дат

доктор, чье имя, если оно у него вообще есть, очевидно, нельзя произносить в этом кругу и который все время, словно назначенный старостой майский жучок, вертится на своем стульчике, раздает похвалы и упреки, прославляет «our german friends»[106], он же явно и исследователь климата, а также мозг всей атаки на прекрасно охраняемую

я просто рада, действительно будто камень с души свалился, что Константин не стал проворачивать все дело за моей спиной как параллельную операцию, и с улыбкой смотрю сквозь людей, которые принимают участие в этом секретном обсуждении и обмениваются между собой сложнейшими оперативными данными: как быстро передавать информацию, как задержаться на территории подол ше и черт знает что еще, будто все это меня, простую водителььицу старого разведчика, не касается — я смотрю на фуксии, белые и красные пестики, сиреневые цветочки, белые и зеленые листочки, нащупываю пальцами электронный ключ милой моему сердцу гигантской тачки и снова счастливо смотрю на муруна, у которого лицо застигнутого врасплох домовенка, просящего понимания и прощения

они абсолютно уверены: событие будет крупное, операция, которую они собираются провернуть, будет носить характер демократический, но громкий — «rather like terrorism minus the victims»[107], как шутит доктор, стало быть, все рассчитано на большой резонанс, как в случае абу-грейба, или фаллуджи, или милая[108], или

потом черед Константина, и его слова заставляют меня окончательно полюбить его — так же, как до шока от его тайной встречи с доктором в баре отеля: «first of all, there is something we have to discuss that i’m not proud of»[109], а именно: он до сего момента так и не поговорил со своей внучкой с глазу на глаз о том, что здесь вообще происходит, и негласно принятую большинством присутствующих — он бросает короткий взгляд на доктора, для которого эти новости, очевидно, не новы, — убежденность в том, что я, клавдия, во все посвященная соучастница, следует теперь развеять как заблуждение; тут у райана сходит с лица замаячившая было ухмылка, хотя Константин, продолжает он, и придерживается мнения, что на меня можно положиться, и я, вероятно, сама хотела бы помогать, надо отдавать себе отчет в том, «that she thought she would help an old man»[110] просто осуществить его персональное желание увидеть своими собственными глазами опасную, известную ему только по репортажам военную

что ж, «that’s not entirely wrong, you see»[111], включается тут с веселой любезностью доктор, потому что изначально план якобы предусматривает, что Константин кое на что посмотрит, только вот он вместе с тем еще глаза мира, свидетель — у меня сразу же всплывает Иегова и его совершенно иначе действующие свидетели, — и единственное, что в этих проясняющихся в гостиной папаши и мамаши хеннеке планах могло бы показаться затруднительным в плане меня, так это только то обстоятельство, что речь здесь идет не о личной причуде ее дедушки, но о смелой, дороговатой, правда, но наилучшим образом снабженной и подготовленной инициативе отдельных, обеспокоенных ситуацией людей из европы и америки, проводимой для документирования подлежащей немедленному разоблачению

«and by the way, i saw you in the mirror»[112], говорит вожак, когда собрание распустили — как, в зеркале бара, той ночью, в отеле? да, именно там. Константин ошеломлен, доктор ему ничего об этом не рассказывал. «значит ли это», спрашивает он по-немецки, «что ты держала в секрете, что…» «я злилась», говорю я, «и эээ хотела для начала выждать и посмотреть, во что все это выльется», «всякое бывает, не правда ли», любезничает доктор, тоже на немецком, без акцента.

он выдает мне, как видно обрадовавшись, что я после того, как мурун излил душу, быстро изъявила свою полную готовность пойти на это безумие, маленькую пластиковую карточку, на которой я поначалу ничего не вижу, кроме своего лица в правом верхнем углу и совершенно незнакомого мне имени «Мишель эдвинс», а также «date of birth[113]: 05-23-1983». «you made me… вы сделали меня старше, чем я есть? что…»

«поддельные водительские права, паспорт будет завтра. это для того, чтобы… на случай, если по дороге в гакону или на обратном пути нас остановят», объясняет мурун, с непривычным беспокойством, чуть ли не с робостью, «типа все схвачено?» колко говорю я, он не должен заметить, как здорово меня это торкает, вся эта смехотворная заварушка в стиле агента 007 с райан отчаливает первым и, конечно, даже не пытается скрыть, насколько огорчен тем, что я ему не

«понимаешь, я всегда боялся, что весь мой труд», мягко говорит Константин, «похож на изобретения кили, мои статьи, которые я писал под именем муруна бухстанзангура, мое, ну, скажем так, бесконечное марксистское формирование мнения в качестве наблюдателя эпохи».

«как у кили…»

«в смысле износа, что все это исчезнет вместе со мной, как его аппараты были моторами, только пока он жил и мог их завести, я всегда хотел сделать что-то, последствия чего…»

«переживут тебя», говорю я, думаю о словах наниди касательно свободы воли и стыжусь: найду ли я в себе смелость ответить ему на его откровение своим? точно не здесь, не в этом домишке, в крайнем случае по дороге в отель, «говорите о кили?» присоединяется к нам доктор, и хоть это вообще-то акт проявления невежливости, отсутствия дистанции, уже почти напоминающей тупицу райана, но любезно харизматическое je ne sais quoi[114], сияющее вокруг головы этого человека, как нимб или отблеск приключений, способствует тому, что нас с Константином это нисколько не напрягает, а скорее, наоборот, чествует нашу

«его нельзя понять, если игнорировать его собственное творчество: сочинения», говорит доктор, и я на миг зарываюсь взглядом в его каштановые кудри, сколько ему, собственно говоря, лет? пятьдесят? пять тысяч? «ах верно», благодарно подхватывает мурун, «теории двигателей — это самое прекрасное», доктор кивает и говорит: «причудливейшая физика, чистая поэзия, сюрреализм — теорию, которую нельзя применить и которую не понимает никто, кроме самого теоретика, любой дурак может выдумать, но техническую практику, которой присуще все то же самое, может осуществить только такой гений, как кили».

«светлая ему память», продолжает исполненным достоинства рокотом доктор и берет с полки две книги, одну фиолетовую, одну белую: «вот они, теории кили — оно того стоит, заглянуть сюда вечерком — is it alright if i»[115], он вопросительно кивает матушке хеннеке, та понимает, чего он хочет: дать почитать мне эти книги, она согласна, с крайним удовольствием беру я эти сумасшедшие опусы и чуть ли не намереваюсь осесть в придворном реверансе перед

«поезжай уже», потому что поздно, а муруну еще надо кое-что обсудить с главным чародеем, на меня бы это, дескать, тоску навело — охотно верю; с сегодняшнего вечера я верю ему, как и неделю назад, медсестра ушла, папаша хеннеке устало тащится спать, по-мужски пожимает мне руку, так что раздавливает мне все сухожилия, его жена облапливает меня как крестная-перекрестная, доктор позволяет себе еще пару быстрокрылых шуток; я обнимаю муруна и ухожу.

возвращаюсь в затяжных сумерках: не знаю даже, может, здесь все-таки красиво.

домики-гномики на арктик драйв такие своеобразные, в их радости есть что-то от своего, личного, избушкинского, а внушительные постройки монополий можно, раз они такие огромные, просто выбросить из поля зрения.

«miss! sorry, miss!» он догоняет меня, в руках посылка в коричневой бумаге.

«miss uh starik? someone err left a, a, a parcel for you», «who was it?»

«a young man, he… i think he was just a messenger», «alright, thank you»[116], бумагу я разрываю еще в лифте—

кажется, сегодня все дают и дарят мне книги: под мышкой жмутся оба томика кили, а вот это, однозначно от наниди, «драмы Шекспира, подготовлены для слушателей и читателей, а также частично переработаны карлом краусом»[117], первая пьеса, естественно: «король лир».

не без сочувствия и этакого апатичного доброжелательства еще раз по этому катастрофическому городу, даже позволила Константину сфотографировать себя перед домом с газоном на крыше, вдоль по planet walk до dangerous waters и mud flats, над которыми эти успокоительно свежие тихоокеанские встречные ветра бросаются туда-сюда по стоячей воде, что с восторгом глядит на них зелеными переливами, и жужжащий трансформатор, окруженный тончайшим папоротником, в придорожных травинках желто-голубое копошение пчел, старые рельсы, мой анкоридж твой анкоридж больше не анкоридж

залила полный бак, изучаю водительские права: на оборотной стороне ультрасовременно дан интернет-адрес соответствующего ведомства www.state.ak.us/dmv, указание, что в случае смены места жительства я обязана сообщить об этом в течение тридцати дней и что applicable restrictions и endorsements[118] у меня «попе», спереди мой адрес на имя мисс эдвинс, точнее, абонентский ящик — хорошая идея, потому что любой другой адрес можно было бы легко проверить, но, с другой стороны, подозрительно: можно ли такое указывать на водительских правах? хотя Константин меня уверяет, что аляскинцы, или как их тут, очень мобильный народец, и если, к примеру, живешь в таком вот кемпинге для фургонов, то абонентский ящик вовсе не такая уж плохая вещь, чтобы и это называется не «driver’s license», как я учила в гимназии, а без апострофа и «s»: driver license, моя действительна до 23.05.2011, «и это ничего», считает мурун, «до 2012 года ездить можно, а там в любом случае настанет конец света», прекрасно сказано, только вот