Невинная распутница - Сидони-Габриель Колетт

– Ах, вот и святая Минна! Откуда вы в таком наморднике? Можи, уступите девочке место. Антуан здоров? Выпейте горячего грогу: здесь дышишь смертью. Кроме того, нужно не выпадать из ансамбля, как любили говаривать в покойном «Ревю Элиотроп». Вот я, например, в Англии пью чай, в Испании – шоколад, а в Мюнхене – пиво…

– Я не знал, что вы так много путешествовали! – вкрадчиво произносит Можи.

– Умная женщина всегда много путешествует, слышите, старый алкоголик?

Можи в светлом жилете, выпятив грудь, как жирная курица, хорохорится, стараясь произвести впечатление на Минну, которая делает вид, что ничего не замечает. Она разочарованно оглядывается, мысленно взвесив все «тени» сегодняшнего файф-о-клока. Не блестяще, совсем не блестяще! Ирен привела свою сестру, земноводное чудовище без ног – она кормит, терроризирует и принуждает к безмолвному пособничеству эту горбунью, которую невозможно выдать замуж. Завсегдатаи салона Шолье окрестили тератологическую[4] дуэнью красноречивым прозвищем «сестрица Алиби».

Возле Можи потягивает маленькими глоточками очень тёмный чай какая-то старая дева, типичнейший синий чулок. Американка, «прекрасная Сьюзи», целиком поглощена разговором, исполняя шёпотом страстный дуэт со своим соседом, андалузским скульптором с бородой как у Христа. Виден только её короткий крепкий затылок, квадратные плечи, вздёрнутый шершавый нос чувственного животного… Наконец, сама Ирен, неряшливо одетая и в дурном настроении. Минна с безмятежным удовольствием отмечает грубый макияж на щеках и губах, излишнее нагромождение украшений на шее и обнажённых руках…

Минна ждёт, когда Можи, стоящий за ней, возобновит их флирт. Он не сводит с неё глаз, чья наивная голубизна потускнела под влиянием алкоголя, и не произносит ни слова, стараясь угадать под строгим платьем скользящую вниз линию плеч, бледные руки с голубыми прожилками, два маленьких трогательных выступа… Терпеливая Минна наблюдает за кружением конькобежцев. Это, по крайней мере, что-то новое, даже необыкновенное и, можно сказать, захватывающее – с каждой минутой зрелище становится всё более пленительным, и она с удивлением замечает, что клонится вперёд, словно бы подражая катающимся, которые гнутся в едином порыве, будто колоски, примятые ветром… Свет, падающий сверху, скрывает лица в тени шляп, снежными бликами отсвечивает иссечённая коньками дорожка, присыпанная ледяной пудрой. Коньки с глухим мурлыканьем скользят по льду, который скрипит, словно стекло под ножом.

Пахнет подвалом, алкоголем, сигарами… Весь каток движется в мягком ритме вальса.

Локоть Минны задевают, проходя, очень нарядные женщины: вот кого она хотела бы увидеть в кружении, чтобы развевались их перья и надувались пышные юбки… Но именно эти дамы никогда не появляются на дорожке…

– Минна, вы видели Полэр?

– Нет. Которая из них?

– На это способны только вы! Вы навсегда останетесь в моей памяти как женщина, которая не знает Полэр! Вот она, смотрите!

Два вальсирующих силуэта: один из них, меньших размеров, туго стянутый в талии, по контрасту с широкой пышной юбкой, кажется не столько женщиной, сколько вазой, внезапно возникающей благодаря вращению едва заметной латунной нити… Минна не разглядела лица актрисы – белое пятно, запрокинутое в чёрные волны волос, ни ног её – стальная молния, взмах рыбьего хвоста на солнце… но она зачарованно смотрит, пока не исчезает за другими фигурами обнявшаяся пара… На этот раз она почувствовала дуновение от взметнувшихся юбок, угадала восторг бледного запрокинутого лица…

«Значит, одного только пьянящего кружения, скорости окрылённых ног достаточно, чтобы появилось это выражение блаженства и наслаждения? Я бы тоже хотела… Если бы мне удалось научиться! Кружиться, кружиться до смерти, запрокинув лицо и закрыв глаза…»

Её пробуждает собственное имя, произнесённое вполголоса…

– Госпожа Минна, кажется, ничего вокруг не замечает, – звучит реплика Можи.

– Она думает о своём флирте, – отвечает Ирен Шолье.

– Каком флирте? – невольно спрашивает Минна. – Кого вы имеете в виду?

Ирен Шолье наклоняется через стол, обмакнув в чашки соболиные рукава; ярко накрашенные губы уже вытягиваются в неудержимом стремлении говорить, лгать, клеветать, выпытывать чужие тайны…

– Да об этом несчастнейшем мальчике, о маленьком Кудерке! Все только об этом и толкуют, моя дорогая, все знают, как вы его приняли!

Глаза Минны смеются за кружевной вуалью: «Пока что именно он принимал меня!..»

– …у него такая унылая мордашка с того дня, как вы его послали… любить кого-нибудь другого, он бродит по игорным домам и спускает своё состояние! Да что там! О вас говорили бы гораздо меньше, если бы вы просто спали друг с другом!

– Это совет? – вопрошает нежный тоненький голосок Минны.

– Совет, от меня? О, моя дорогая, не потому, что здесь находится Можи, но скажу вам откровенно – я не стала бы советовать своим подругам тратить силы на двадцатитрёхлетних жиголо! На что они пригодны? Либо задирают нос, либо клянчат деньги, либо теряют голову и угрожают самоубийствами, револьверами и прочими скандальными штучками!

Минна хмурит брови… Когда же она видела на красном ковре изящное и бездыханное тело обнажённого юноши, лежащего… Ах да! В том кошмарном сне! Она вздрагивает под своей накидкой из чернобурки, и Можи, который пожирает её глазами с благоговейной алчностью, провожает взглядом знобкое передёргивание от затылка до поясницы…

– Ну-ну, Можи, не перевозбуждайтесь! – вкрадчиво говорит Ирен. – Сегодня лёд действует на вас весьма странным образом!

– Это мой час, – шутливо парирует журналист. – Вы и представить себе не можете, на что я способен между пятью и семью!

Хохот Ирен заглушает мурлыканье коньков, прерывает экстатический дуэт прекрасной Сьюзи и андалузского скульптора – они озираются с ошеломлённым видом любовников, которых грубо разбудили. Только на лице земноводного чудовища, неподвижного, как индуистский истукан, не появилось даже и тени улыбки.

– Что до меня, – смело провозглашает Ирен, – то я скорее утренняя пташка. Тем не менее после полудня… или же вечером, очень поздно…

Можи с восхищением складывает руки:

– О, природная одарённость! Не правда ли, изобилию присуща щедрость?

Она останавливает его движением пальцев сомнительной чистоты, с лакированными ногтями:

– Подождите! Минна ничего не сказала… Минна, теперь ваша очередь. Я жду альковных признаний. Как меня раздражает, что вы сидите здесь, засунув руки в муфту!

Минна колеблется, выдвигает вперёд тонкий подбородок, стараясь придать себе детски-наивный вид: