Другой Петербург - Константин Ротиков

Или вот, отметила 4 января 1890 года: «Застрелился некто Воейков, у него была история с солдатом, а две недели назад в манеже полка нашли мертвое тело мальчика из кондитерской Иванова». У этих конногвардейцев, пленявших «теток» на бульваре и в зоосаде, репутация была ужасна: грабили прохожих среди бела дня в переулке по соседству с Богдановичами. В казармах находили невесть откуда взявшиеся трупы.

Справедливо утверждал анонимный доносчик в 1889 году (см. главу 5), что «деморализация в войсках представляется фактом, не требующим доказательств. Нижний воинский чин, проводящий время в бане вместе с офицером, своим непосредственным начальником, не может не быть деморализован до последней степени, так что о поддержании строгой дисциплины тут едва ли может идти речь»…

Именно в марте 1889 года знакомый юрист, близкий к всезнающему А. С. Суворину, А. П. Коломнин принес в салон Богдановичей весть об «истории», в которой замешан, будто бы, князь Мещерский и еще до 200 лиц: «гвардия и актеры Александринского театра». Александра Викторовна тотчас и подумала на Варламова с Давыдовым. Опасались, что кое-кого вышлют из столицы, но резонным было и предположение, что «эту историю великие князья поспешат затушить», так как «из них многие принадлежат к этому обществу».

Упомянутый донос является архивным подтверждением того, что «история», действительно, имела место. Там и перечислены некоторые герои: не двести, правда, но все же более семидесяти имен. Князь Мещерский упомянут, тень великого князя Сергия Александровича просвечивает — без этого уж никак нельзя; еще пара-другая сравнительно известных, а так люди в основном малозаметные. Есть и актеры Александринского театра, но не корифеи. Скажем, чтоб не томить читателя: двадцативосьмилетний Александр Славин, живший с управлявшим театром «Фантазия» (был такой, в гостинице Демута) Лаптевым; Роман Борисович Аполлонский да Юрий Васильевич Корвин-Круковский, замеченные в обществе князя Мещерского, и все. Список явно не полон; отмечены, по-видимому, люди одного круга, известного стукачу (не всех же он мог в городе знать). Офицеры есть. Например, граф Адам Максимович Стенбок, тридцати пяти лет, ротмистр именно Конного полка (квартира его была на Фурштатской). Герой, сражался под Плевной, имел Анну 4-й степени.

Какие-то отдельные, чересчур зарвавшиеся лица урезонивались. Известна история с Ф. Ф. Бычковым, державшим на Загородном (д. 26) частную гимназию. Ну, увлекся розовощекими питомцами, воспитывая их с 1869 по 1876 годы, и стал жертвой громкого скандала. То есть, что значил в тогдашнем Петербурге «громкий скандал» на эту тему: потрезвонили во всех салонах, но в газетах, разумеется, ни малейшего намека. Некто П. А. Иолишин, служивший по ведомству путей сообщения, уволен был со службы за это дело в 1889 году. Однако же, как писал автор упомянутого доноса, общество «убедилось, что судебные кары бессильны в этом отношении, ибо, несмотря на строгое осуждение названных лиц, развитие зла не только не остановилось, но еще более усилилось»…

Вот пример, как малоэффективен оказался сей донос. Найден он в бумагах министра государственных имуществ М. Н. Островского. В списке проказников особенно выделен Астерий Александрович Гусев, который, служа в этом министерстве начальником отделения, известен был среди «теток» под именем «Аспазия» и употреблял мальчишек-банщиков в восточных банях на Вознесенском проспекте. И что же господин министр? А ничего. Гусев как служил столоначальником, так и продолжал, по Лесному департаменту, в том же министерстве, а через четыре года перешел, чиновником по особым поручениям, к Государственному контролеру Тертию Ивановичу Филиппову.

Документик этот мы еще полистаем…

Перейдем на другую сторону площади, к «Англетеру». Ныне стоящий корпус, с фасадом, воспроизведенным по чертежам середины прошлого века, — новодел. Воздвигнут он в 1980-е годы, когда шла реконструкция соседней «Астории», название которой перешло и на этот корпус. Но «Астория» построена Ф. И. Лидвалем в 1912 году, тогда как «Англетер» открыт в 1876. Особенного значения теперь это не имеет, начинка совершенно иная, да и стены выложены вновь. Памятны еще митинги, устраивавшиеся здесь праздной молодежью на заре «перестройки» и «гласности»: протестовали, не давали ломать дом, где повесился Сергей Александрович Есенин.

Произошло это в ночь на 28 декабря 1925 года, и этот общеизвестный факт ныне принято всячески опровергать. Хотя усилия, предпринимаемые для доказательства заведомо вздорного предположения, совершенно не оправдываются конечными целями. Даже если бы удалось документально подтвердить, что кто-то Есенина убил, осталось бы непонятным, почему он сам этого не сделал.

Существует бесспорный факт тесной близости между Есениным и Клюевым. В 1915 году они встретились, года полтора были неразлучны. Последний раз виделись за несколько часов до гибели Есенина. Николай Алексеевич Клюев был гомосексуалистом, и единственным, пожалуй, известным человеком, который был уничтожен в советской стране исключительно за «это самое». Хоть и тут статью пришили иную, несмотря на то, что статья уже с 1934 года была, и так называемое наказание оказалось значительно тяжелее предусмотренного уголовным кодексом.

Заложил его некто Гронский (И. М. Федулов), никчемный, вообще говоря, человечек, по странному капризу Сталина определенный руководить «союзом советских писателей». Провинился Клюев тем, что активно приставал к Павлу Васильеву, женатому, кажется, на какой-то родственнице Гронского и готовившемуся стать классиком пролетарской поэзии. Впрочем, его расстреляли в том же 1937 году, что и Клюева; по другой какой-то статье (или по той же самой? уточнить не стоит труда). Да и Гронского посадили впоследствии, но выпустили. Как водится, реабилитировали. Тоже считается «жертвой культа личности» и «необоснованных репрессий».

Крестный путь Клюева длился три года: по пересыльным пунктам, лагерям, в болезнях и унижении, прежде чем в конце октября 1937 года в Томске получил он свою пулю.

В советский период, с его бесчисленными тайнами и густопсовой ложью, безудержно пошло мифотворчество. За отсутствием фактов приходится довольствоваться случайными слухами, иногда довольно складно вписывающимися в назидательную схему. Так поучительна легенда о наркоме Н. В. Крыленко, изобретателе закона против абортов и гомосексуалистов. Когда его посадили (неизбежная наркомовская судьба в определенный исторический период), соседи по камере прежде всего его «опустили» и затрахали до полусмерти. Потом уж он был расстрелян, как положено.

Мы не то чтобы злорадствуем, но и сочувствия к этим «жертвам» никак в себе не можем найти. Слава Богу, если их позорный конец как-то искупил те мерзости, которые они проделывали всю сознательную жизнь, но назвать их безвинными жертвами язык не поворачивается.

Ужас в том, что все здесь так перепуталось, с виной и ответственностью, что сами понятия теряют смысл. Кто виноват перед большевистскими законами, кто сам этот строй считал преступным. Кто, напротив, пользовался благами, опосредованными близостью к властным структурам, и, стало быть, виноват по-человечески. С другой стороны, ведь нельзя отрицать, что всегда было много просто бандитов и жуликов, наказывать которых необходимо.

Допустим, что в этом как бы и нет состава преступления: ездить, например, спокойненько в Коктебель или Кисловодск в международном вагоне, именно в том голодном году, когда на Украине вымирали деревнями; кушать дыню, кушать шашлык; пить вино с белозубыми удальцами в кожаных тужурках, заразительно хохочущими, вспоминая, как гнали белых за Сиваш; заключать договор на переиздание сборника с одетым в штатское палачом, на прежней службе в подвале на Гороховой самолично пускавшим в расход классовых врагов. А все-таки после этого и нары в бараках и лагерная параша не кажутся совсем уж несправедливыми. Раньше всех это понял Блок — и умер, действительно, от тоски. Единственная в своем роде смерть: не мог жить, и умер.

В этом смысле самоубийство Есенина имеет куда более четкую внутреннюю логику, чем праздные домыслы вокруг его личной трагедии. Коготок увяз — всей птичке пропасть. У Есенина не то, чтобы коготок — он, падкий на соблазны сытой, легкой жизни, связался после революции с компанией, редкой по гнусности даже для тех неразборчивых лет.

Ходасевич… Вот, кстати, имя, заслуживающее упоминания. Владислав Фелицианович Ходасевич, человек тонкого ума, блестящей образованности и, бесспорно, один из культурнейших русских поэтов. На вид довольно болезненный; правда, четырежды был женат, в том числе на Н. Н. Берберовой, чья мужественность, судя по ее творчеству, несомненна, но — что наводит на размышления — одно время тесно связанный с окружением Горького, в котором дармоеды, агенты ГПУ и разнообразные извращенцы вились в хороводе с известным своим распутством Максимом Пешковым, жену которого приходилось опекать свекру, поскольку Максим предпочитал иные забавы. Все это, впрочем, имело оттенок этакого ренессансного бурлеска, ослепительной авантюры (отравитель Ягода, «женщина-змея» Закревская), в отличие от тусклой уголовщины есенинского окружения.