Русское солнце - Андрей Караулов

Значит, ждать, ждать, не торопиться… Сами придут и предложат. Будет, будет Украина всем государствам как ровня! И он, Леонид Кравчук, будет как ровня — президентам и премьерам, королям и наследным принцам… Японскому императору он будет как ровня, — ничего, да?

А самое главное, он будет ровня Москве, Кремлю, где его столько раз унижали, где Брежнев непонятно зачем раздавил его учителя Петра Ефимовича Шелеста (Кравчук начинал при Шелесте) — теперь здесь в его честь будут маршировать парадные полки!

На какой же, к черту, новый союз рассчитывает Ельцин, — он что, дурак? Кто опять пойдет в это рабство? Нет уж, ребята, вы нас отпустите, а мы вам покажем кузькину мать…

Кравчук сладко зевнул. Пожрать, что ли? Ладно, потом, — он набрал телефон Шушкевича:

— Станислав? Ты где? Ты шо ж не сказал, що у тебя комары як лошади, голова ж моя болит! Да не… не надо присылать, не хочу я, — пойдем в пры-роду, ты ж подывысь, яка благодать…

Погода и в самом деле была сказочная, снег искрил и просился в руки. Здесь, в беловежском лесу, был «заповедник добра», как говорил Петр Миронович Машеров, когда-то хозяин Белоруссии, человек справедливый, хотя и резкий, упрямый, до боли, до слез обожавший эти места. Даже в войну, когда Белоруссия досталась немцам, здесь, в Вискулях, все равно была Советская власть — власть партизан.

«Заповедник добра»… — когда Брежнев приезжал в Минск, Машеров (под разными предлогами) не пускал его в Беловежье, боялся за зубров, их было тогда всего ничего, около сорока штук. Кто знает, может быть, поэтому Брежнев не очень любил Машерова — то ли побаивался его, то ли ревновал к Звезде Героя, которую Машеров получил в войну из рук Сталина… Во всяком случае, в Киев, например, Леонид Ильич приезжал гораздо чаще, а когда Машеров погиб, когда «Чайка» (не его личный бронированный ЗИЛ, который был в ремонте, а резервная «Чайка») воткнулась на шоссе в случайный грузовик, Генеральный секретарь ЦК КПСС хоронить Машерова не поехал, хотя и приказал зятю Чурбанову лично разобраться в причинах этой аварии.

Доктор физико-математических наук, профессор Станислав Шушкевич несколько раз слушал Машерова на партактивах у себя в институте.

Даже став его преемником, Шушкевич все равно не верил, что он его преемник.

Честертон говорил: каждый человек — прирожденный правитель Земли. Нет, Шушкевич не мог без начальника над собой, — не мог! У него всегда были начальники. Он не умел рассчитывать на себя самого, не привык. В президентской гонке 90-х годов побеждали в основном те господа (бывшие товарищи), кто соединял в себе все комплексы своего народа, своей маленькой республики-страны. Гамсахурдиа в Грузии — самый яркий пример. Снегур в Молдове — не менее яркий. Почему все-таки выбор пал на Шушкевича? Никто не знает. Может, он был известен в Союзе так же, как был известен, скажем, Василь Быков, автор «Альпийской баллады» и «Круглянского моста»? Хорошо, может быть, он был известен в своей области, в физике? Парадокс ситуации заключался в том, что Станислав Шушкевич был выбран Председателем Верховного Совета Беларуси только (только!) потому, что он на самом деле просто был как все. Депутатов избирала улица, и Шушкевича избирала улица; они, депутаты, видели в Шушкевиче самих себя, он был похож сразу на всех — оказалось, что это и есть его главное достоинство. В Шушкевиче непостижимым образом сочетались гоголевский Городничий и типичный советский коммунист. Он действительно не мог без начальника, только начальник ему был нужен настоящий, статусный, из Москвы, из Кремля; рядом с таким человеком, только рядом с ним профессор Станислав Шушкевич действительно чувствовал себя Председателем Верховного Совета!

Кравчук гулял у подъезда:

— Станислав, у тебя морилка есть? Перебить же треба, с подвала прут!

— Надо ж… а я думал, у нас все как у людёв! — Шушкевич за руку поздоровался с Кравчуком. — Изведем, поганцев, я команду-то дал…

Кравчук и Шушкевич зашагали к лесу.

— Других жалоб нет, Леонид Макарович?

— Да яки жалобы!..

Солнце, солнце, сколько же в нем добра! Поразительно все-таки, что может сделать один солнечный луч с душой человека!..

— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство…

На крылечке домика Машерова стоял Бурбулис.

— Доброе утро, Леонид Макарович! Доброе утро, Станислав Сергеевич!

— Гляди-ка, Геннадий стоит, — протянул Кравчук. — Иди сюда!

Бурбулис был в костюме, при галстуке, но без верхней одежды.

— Смотри, замерзнешь, — предупредил Кравчук.

— Да не… он боевой хлопец, — засмеялся Кравчук.

Бурбулис поскользнулся, — Кравчук успел подхватить его под руку.

— Осторожней, ты!.. Ишь, пострел: ботиночки что, тоже летние?

— А мне не привыкать, Леонид Макарович, я зиму не люблю, вот и борюсь с ней как умею, — улыбнулся Бурбулис, здороваясь с Кравчуком, потом с Шушкевичем.

— Ну, Гена, какие указания — как жить, кому верить? — спросил Шушкевич.

— Верить? — хмыкнул Бурбулис, — разумеется нам, Станислав Сергеевич, кому ж ещё верить, если не нам, мы не врем, это факт. Впрочем, Борис Николаевич все скажет сам, оставим ему это право! Он просит быть у него через полчаса.

— Как… полчаса? — удивился Кравчук. — А мы ж ещё не завтракали!

— Это и будет завтрак, — сказал Бурбулис.

25

— Олеш, Олеш, а «доллар» с двумя «л» пишется аль как?

— Эва!.. Почем я знаю!

— А ты его видел, доллар-то?

— Видел.

— А где видел?

— У Кольки.

— За бутыль Колька отдаст, как считаешь?

— Ты чё, сдурел? Доллар — он же деньга, понял? Ну а припрет, то отдаст, чё не отдать-то…

Бревно попалось не тяжелое, но вредное — елозило по плечу. Бывают бревна хорошие, ровные; сидят на плече будто прилипли. А это ходуном ходит, как пила, сучки в ватник лезут, но ватник-то казенный, черт с ним, а вот идти вязко.

Егорка вздохнул: здесь, в Ачинске, он уж лет двадцать, поди, а к снегу, к морозам так и не привык.

Олеша хитрый, у него за пазухой фляжка солдатская с брагой, но удавится, не угостит.

Водка в магазине двенадцать рублёв: это что ж в стране деется?

По телевизору негра вчера показывали: у них когда коммунисты, говорит, к власти приходят, сразу бананы исчезают. Интересно, а как у них, в Эфиёпах ихних, с водкой? В Ачинске бананов сейчас — выше крыши. Олеша брехал, складов для них не хватает, так бананы по моргам распихали, там температура хорошая, не испортятся. Вот, черт: бананов — прорва, а водка — двенадцать рублёв; да Горбачева с Райкой за одно это убить мало! Наш Иван Михайлович, как Горбачева увидал, сразу определил — болтун. Он все видит, Иван Михайлович, потому что умный. А ещё — охотник хороший, от него не только утка, от него глухарь не увернется, хотя нет птицы подлее, чем глухарь, — нету! Осенью, правда, чуть беда не вышла: отправился Иван Михайлович браконьерить, сетки на Чулым ставить, а с ночи, видать, подморозило, «газик» закрутился и — в овраг…

Бог спас. Странно все-таки: Сибирь есть Сибирь, холод собачий, а люди здесь до ста лет живут…

Директор Ачинского глинозема Иван Михайлович Чуприянов был для Егорки главным человеком в Красноярском крае.

«Можа, Горбатый и не дурак, — размышлял Егорка, — но чё ж тогда в магазине все так дорого? Не мошь цены подрубить, как Сталин их подрубал, так не упрямься, к людям сходи, простой человек всегда подскажет чё к чему…»

— Хва! — Олеша остановился. — Перекур!

Бревно упало на снег.

«Горбатый хоть и партаппаратчик, а жаль его, — надумал Егорка. — Дурак, однако: прежде чем свое крутить, надо было б народу полюбиться. А народу много надо, што ль? Приехал бы сюда, в Ачинск, выволок бы на площадь полевую кухню с кашей, Рыжкову дал бы таз с маслом и ложку, а сам бы черпак взял. Хрясь кашу в тарелку, а Рыжков масла туда — бух! — в-во! Царь бы был, народ бы ему сапоги лизал!

А счас — нет, не в своих санях сидит человек, слабенький он, а признаться боитца…»

— Сам-то придет аль как? — Олеша скрутил папироску. — Суббота все ж… праздник ноне…

Иван Михайлович снарядил Егорку с Олешей срубить ему баньку: старая сгорела у него ещё прошлой зимой.

О баньке болтали разное: вроде и девок туда привозили из Красноярска, вроде и Катюша, дочка его, голая с мужиками бултыхалась, — только как людям верить, злые все, как собаки, дружить разучились, не приведи бог — война, в окопы, пожалуй, никого не затащишь, пропадает страна…

— Ты чё, Олеш?

— Я сча… сча приду.

— Здесь хлебай, я отвернусь, чё бегать-то?

— Со мной бушь?

— Не-то нальешь?.. — удивился Егорка.

— Пятёру давай, — налью.

— Пятёру! Где её взять, пятёру-то?.. На пятёру положен стакан с четвертью, — понял? А у тебя — с наперсток.

— Ну, звеняй!.. — Олеша достал фляжку и с размаха всадил её в глотку.

— Не сожри, — посоветовал Егорка, — люминь все-таки…

Говорить Олешка не мог, раздалось мычание; глотка работала как насос.