Макарыч - Эльмира Нетесова

— Эх, милашки вы мои разлюбезный, — вздохнул лесник, глядя на деревья. И, топнув простуженно, голову опустил. На нее лист березовый упал. Весь желтый.

«Ишь ты, седина к седине льнет, — подумал Макарыч.

Березовая тихая печаль передалась и ему. Длинные кудри деревьев гладили и тормошили голову лесника: то ли успокаивали, то ли тревогу сеяли.

Скоро осень. Еще раз замрет жизнь. К кому-то она по весне вернется, а к кому-то нет. Поди угадай. Вон уже и прелью от земли тянет.

И припомнилось Макарычу, как хоронили в селе старика. По годам преклонным своей смертью помер. Отошел чинно. В гроб дубовый его положили, чтоб с почестями. Старуха нахохлившейся вороной на кладбище шла. Когда могилу закапывать стали, про крест вспомнили. Тут же за кладбищем березу срубили. В изголовье белый крест стал. Много лет прошло с того дня. А крест взял, да и пустил корень. В большую березу изрос. Видно, шибко дереву помирать не хотелось.

Макарыч нехотя встал.

— Ну, девоньки, пойду я. Да сохрани вас Боготлютости! Скоро опять наведаюсь, — пообещал лесник и скрылся за пихтами.

К вечеру костер развел большой. Сушняк жег. Чтоб молоди не мешал расти. Достал картошку. В золу закопал. Закоптелого дружка к огню примостил: чаем побаловаться. К костру любопытные птахи собрались. Стрекотали на все голоса. Ну чисто базар! Одна, видать, самая скандальная, громче всех кричала. Да так скрипуче, будто самогонки напилась.

— Ах, лахудра! Тварь патлатая! Ты каво ж ето дражнить взялась? Я те перья-то пошшиплю, коль словисси. Я эдак срамно кричать и с похмелья не посмел ба, — смеялся лесник.

Он решил не возвращаться сегодня в избу, заночевать в тайге. Начал шалаш мастерить. Сушняка впрок на всю ночь натаскал, чтоб в потемках не шарить по кустам.

— Не то на Марьиной перине зачахну. Бока-то вконец изнежились. Гладкии, што у борова. JIocнятца, — ругал себя Макарыч.

Темноголовый, как маленький стог, шалаш получился удобным. Только хотел за котелок взяться, заслышал писк. Огляделся вокруг. Нет никого. А писк не стихал. Кто-то жалобно, совсем как дите, плакался. Макарыч осмотрелся попристальней, вслушался. Пошел на звук. И оказался перед разрытой заячьей норой. На остывающей подстилке лежал зайчонок. Увидев человека, закричал, сбежать попытался. Но тут же осел. Задергал лапой. Заорал сильнее. На лесника уставился. Макарыч хотел его поднять. Но тут же отдернул руку и затряс ею, матерясь. Из прокушенного пальца текла кровь. Зайчонок пополз от расправы.

— Куды, остолоп? Штоб те глаза повылезли. Башка соломенная. По счастью лиса тя не слопала, как родителев. Такова и ворон поганай склюеть.

Лесник принес зайчонка в шалаш.

— Сиди смирно. Взавтре домой понесу.Выхожу — отпушшу.

Но заяц забился в угол и испуганно косился на лесника.

— Так. Видать, рыжая оголодала вконец. Зверье малое без стыду забижать зачала. Эдак всю живность в тайге загубить можно. Ужо погоди, попадесси, — грозил в темноту лесник.

Ночью заяц ушел. Испугался храпа Макарычева. Тому во сне виделся Колька.

Утро в тайге занялось неприветливое. Словно баба, подвязанная серым платком. Лесник поднялся тяжело. Как побитый. Ломило тело. Едва из шалаша выполз. Огляделся вокруг. Про зайчонка вспомнил. Досадливо поморщился. Невдалеке приметил заросли малины.

— Эх, невезуха, такое лакомство гибнить. Извел я ведмедей. Ужо тут не единай ягоды не уцелело бы. Ноне сгниють.

Макарыч подошел к малиннику и вдруг, довольный, заулыбался. Следы приметил пискунячьи. Медвежонок тут совсем глупый наведывался. Ягоду вместе с листьями ел. Об колючки всю морду подрал, рот поцарапал. Вона кровь осталась.

— Расти, пострел. Тайге потомство шибко надобно.

Лесник смотрел на следы, вспоминал.

Давно это было. Тогда медведей здесь водилось больше, чем комаров. Стадами в глухомани жили. А на роды матухи отбивались. Так и натолкнулся на одну. Убил ее кто-то ради забавы. Ни шкуры, ни мяса не взял. Лежал зверь мертвый. А дух от него на всю тайгу. Глянул Макарыч, а медведица эта кормящей была. Брюхо все в молоке.

«Иде сироты остались, как им без мамки быть? Как жа у злодея руки поднялись на такую-то? Убивец!» — ругался лесник и решил узнать, кто на его участке озорует.

Стал чаще в отдаленные урочища приходить. Так-то однажды и словил злодея. Тот зайцев на фонарь ловил. Те на свет по-дурному лезли. Почти голыми руками брал и в мешок. Досталось тому мужику от Макарыча. В больнице долго лежал. Еле поднялся. Но жаловаться не пошел.

Тайга стала Макарычу кровом. Друзей заменила, родню. Иногда, глядя на отживающие деревья, чувствовал, что и сам недалек от кончины. Приметив молодь, чувствовал в себе приток силы. И начинал вокруг похаживать. Выпирал грудь обручем.

Стареть и занова рождаться доводилось леснику не раз. Настоянный на хвое смолистый дух тайги будил в Макарыче жизнь. Бывало, обходил степенно участок. А тут пень на пути. Будто дразнил старостью. Ругался лесник, порты покрепше подтягивал, греб косолапыми пятками и… скок через пень! Оглянувшись, сказывал:

— Так-то, идол плешатай, знай наших! Разе я ровня тибе, гниль негожая? Ишо не то смогу, на- ко, выкуси дражнилку.

Сунул лесник в макушку пня мозолистую фигу. Натешившись, пошел дальше гордо, чертом посматривая вокруг. А завидев закраснелую рябину, остановился. Эта и помирать девкой будет. Вон она какая нарядная да румяная. Будто на посиделки собрались. Бусы-гроздья понавешала.

Чем старше рябина, тем багровей ее листья к осени. Тем печальней краса уходящая. Завесится от подружек пунцовым облаком, втихую наземь слезы-ягоды роняет. Будто заведомо сама себя оплакивает. А ветер уже рвет лохматую шапку, потом и вовсе догола разденет дерево. И станет рябина бобылкой сиротелой. К небу, нагая, потянет тонкие руки свои. Помощь вымаливая. Пощаду. Не дождавшись, судьбе покорится. Замрет. Болезненно под ветром согнется. От морозов вздрагивать станет. В морозную зиму, задушенной по горло снегом, ей приснится весна.

Низко над тайгою пролетела стая уток. Начался перелет. Макарыч посмотрел вслед птицам. Щемящая грусть сдавила душу.

— Как жа эдак, родныи? Тут выросли, окрепли. И покидаити? Свой-то угол. Не по-людски, неразумно задумано. На каво гнезды оставили? Аль сердце жали не имеить к своей земле? Кажная тварь кровнай угол свой почитать должная…

А птицы уже скрылись из виду. Их прощальный крик стоном разносился над тайгой. И умирал далеко, там, где сливался с небом.

Они вернутся, про то знает лесник. Прилетят по теплу. Какие-то не смогут. Путь не осилят. Погибнут на чужбине неприкаянные. Чужие всем. Не нужные никому.

«На што им, шалапутным, други земли? Аль своей мало? Ни жить, ни сдохнуть по разуму не могуть. Потому и память про их, што об прошлом снеге», — подумал лесник.

Он видел, как усиленно готовилась к зиме белка. Грибы в дупло таскала. Домовитой хозяйкой харч осматривала. Чтоб всей семье впрок хватило. Эта не убегает, все время в одном дупле мается. То-то земная тварь. Неба не нюхала, другой жизни не видела, свое дупло пуще жизни почитает. Даже сплетница сойка, совсем бросовая птица, и та к зиме готовилась и у нее свой дом имелся. Макарыч снова вздернул голову к небу: опять утки.

«Силушку копют, в дорогу. Крылья расправляют. Вот душу вам никто не вправил. Постыла она в небушке. Кричите ноне, глотки рвете, будто и впрямь насиженное жаль. Да хто поверит? С дури орете, оглашенные. Ить на своей земле и всяка смерть красна».

Запачканные головы маслят грели на солнце скользкие макушки. С любопытством смотрели на человека. Хвойные иголки раздвинули.

— Вон вас сколько, племя, цельная арда!

Макарыч рассмеялся и обошел грибы, похожие па маленьких грязных поросят в ту годину голодную. В деревне свиньи перевелись начисто. Даже хрюканье свинячье детвора перезабыла. Лишь в одной семье хрюшка уцелела. А хозяев моровая болезнь извела. Животина же опоросилась не ко времени. В лютости закуток разнесла. Про потомство забыла. Они и померли вскорости некормленные. Макарыч вместе с пацанами их сыскал. Сырьем их съели. Без хлеба.