Воспоминания пропащего человека - Николай Свешников

В то время Писарев для многих из моих знакомых был непогрешимым авторитетом. Хотя я его никогда не видал, но он месяца за четыре перед смертью посещал жившего у меня в комнате П. В. Смирнова[108], почему я, когда заходила о нем речь, всегда старался упомянуть, что Писарев недавно был у меня в квартире.

На похороны я пошел не из уважения к его памяти, а просто хотел порисоваться, что вот, дескать, и я был на похоронах Писарева; притом у меня была еще затаенная мысль, не удастся ли мне при таком случае угоститься. Между литераторами, студентами и разными курсистками я встретил в ограде Мариинской больницы одного своего трактирного приятеля, профессии которого не знал, но слышал, что он занимается агентурою. Этот господин, отведя меня в сторону, начал выспрашивать о некоторых личностях, выдававшихся оригинальностью своего костюма и прически.

Я, кого знал, конечно, назвал; но он не удовольствовался этим и сказал:

— Мне нельзя быть на кладбище, а ты ступай и что там увидишь и услышишь, расскажи мне — я тебя за это угощу.

Я пообещал ему исполнить это поручение. Когда гроб несли по Невскому проспекту, то и мне захотелось поусердствовать. Видя, что одна маленькая барынька очень пыхтит и потеет под тяжелой ношей, я подошел к ней и сказал:

— Позвольте мне вас сменить: вас гроб совсем задавит.

— Нет, нет, — отвечала мне барынька. — Писарев женщин не задавит.

Но мне все-таки удалось приткнуться, причем я нечаянно замарал пиджак о смалу гроба, чем очень гордился, рассказывая, что это пятно от гроба Писарева.

По окончании похорон, речей и стихотворений, из которых мне показалась более всех прочувствованной речь Благосветлова[109], я отыскал Ткачева и рассказал ему о просьбе агента.

— Ну так что ж, — сказал Ткачев, — вы, что видели и слышали, и расскажите ему, а теперь пойдемте в портерную.

И мы, в сообществе шести или семи барышень, отправились в портерную пить пиво и есть колбасу.

Ходя с Орловым по разным увеселительным вертепам, в одном из них, в Щербаковом переулке, мы познакомились с тапером А. И. Киселевым.

Несмотря на то, что Киселев находился в таком месте и в такой должности, он был человек безупречной нравственности и совершенно непьющий. Он тяготился своим занятием и искал из него выхода.

Мы предложили ему поступить в учительскую семинарию, помещавшуюся тогда в Седьмой линии Васильевского острова, и он охотно согласился. Жил он в то лето на Малой Охте, нанимая от домохозяина маленькую комнатку на чердаке. По вечерам он постоянно уходил на свои занятия в Щербаков переулок, откуда возвращался в пять или шесть часов утра и, отдохнув, днем занимался приготовлением к курсам. Я нередко ходил помогать ему в занятиях, так как был все-таки посмышленее, особенно в арифметике. Я знал, что у Киселева водятся деньжонки, а так как в то время я частенько бывал голодный, то и задумал обокрасть его. Долго я держал в себе эту мысль, боясь, чтобы как-нибудь не попасться на деле, как выражаются в тюрьмах. Наконец, 30 августа 1868 года, рано утром, я пришел с этой целью к Киселеву и, занявшись с ним днем, под каким-то предлогом остался у него ночевать. Киселев, по обыкновению, в пять часов ушел на занятия. Долго я ходил взад и вперед по его маленькой комнате, долго боролся с своею мыслью. Я знал, что этим поступком погублю себя безвозвратно, знал, что если мне и удастся кража, то все равно, рано или поздно, я должен отвечать за нее.

Но это рассуждение сменялось другим: сегодня я здесь сыт, а завтра буду ходить опять голодный. А если мне удастся обокрасть Киселева, то я не только могу быть сытым, но могу еще и погулять. Залью вином и разгулом свою совесть, а там будь что будет.

Дрожащею рукою выдвинул я сначала незапертый нижний ящик комода и переодел белье; затем достал его новые штиблеты и обулся в них.

Переодев брюки, жилет и пиджак, я вышел на лестницу и огляделся.

Убедившись, что никого нет, я вернулся в комнату, запер на крюк дверь и, взяв топор, принялся приподнимать крышку комода, чтобы выдвинуть верхний ящик, в котором, как я знал, лежали деньги и ценные вещи Киселева; но вследствие нервного расстройства я неосторожно принажал в одном месте топор и отломил маленький уголок крышки комода.

«Ну, все равно, — сказал я сам себе, — теперь комод взломан! Возврата нет!»

Обшарив ящик, я нашел в нем только двадцать один рубль мелким серебром и золотую цепочку: затем снова закрыл ящик и вышел на крыльцо. На дворе никого не было. Я надел пальто Киселева, взял его хороший зонтик и хотел совсем скрыться, но на этот раз увидел шедшую с улицы хозяйскую девочку.

Тогда я вернулся назад, оставил зонтик и пальто и, взяв самовар, снес его вниз к хозяевам. Отворив дверь, я сказал:

— Поставьте мне самовар, пожалуйста, а я только схожу за булками. — и сам быстро пошел за ворота.

Завернув за угол, я бегом бросился к перевозу и, не дожидаясь очереди, сел в ялик и велел отчаливать. До половины Невы я боялся, все оглядывался, нет ли за мною погони, но наконец успокоился. В то время в Петербурге была еще полная свобода разгулу. Во множестве трактиров и ресторанов пели арфистки, песенники и играли на разных инструментах евреи. Торговля производилась почти всю ночь, и при каждом подобном заведении находились номера.

И вот благодаря такой свободе разгула я через трое суток остался совершенно без денег и прогулял все украденные мною у Киселева хорошие вещи.

Я полагал, что меня везде и всюду ищут и потому отправился в Вяземский дом, где на другой же день очутился в одной рваной рубашке и таких же кальсонах.

В Вяземском доме, во флигеле, носящем и до сих пор название «Стеклянный коридор», я сошелся с одним молодым человеком, сыном статского советника и бывшим воспитанником военной гимназии.

Оба мы были почти полунагие, обоим нам было нечего есть и оба мы пребывали все время в одном из кабаков Полторацкого переулка (в то время во дворе Вяземского дома было пять кабаков), где помогали кабатчику полоскать посуду и разливать водку, за что он давал нам иногда поесть и дозволял допивать остававшуюся от посетителей водку.

Недели через три я решился известить некоторых из прежних моих знакомых о своем положении, и мне удалось найти человека, с которым можно было посылать письма.

Первое письмо я послал к М. И. Орфанову и получил от него в ответ рубль. Заручившись этим рублем, я купил еще бумаги и конвертов и разослал письма Щербатову, в бывший на Мойке пансион Михайлова[110], в студенческую кухмистерскую, младшему Канаеву, Орлову и другим знакомым, уже вернувшимся с каникул.