Анаконда - Георгий Миронов

Ружье она украла у Светиного соседа по даче. Знала, где он его держит. И украла. Не поленилась в Лисий Нос съездить.

Там и всего-то был один патрон.

Но хватило.

Когда его уже после приговора вывели во двор и собрались посадить в вагонзак, он оказался как раз «на мушке» у Люси, лежавшей в положении «товсь» на крыше неподалеку стоявшего сарая. Хорошее, удобное положение. Метра на два выше цели — и расстояние всего метров пятнадцать. А пуля была на медведя. Так что голову его страшно разнесло. Неделю из стенок выковыривали.

Следователь райпрокуратуры Инга Хейнкиевна Хукко была женщиной душевной, и ненависть Люси к насильникам разделяла. Но не могла разделить с ней ее взгляды на меру наказания. Раз десять лет, значит, десять лет. Суду виднее. Про смертную казнь речи не шло. Это во-первых. А во-вторых, даже если бы и смертная казнь, исполнение наказания возложено государством на определенные службы. И не дело потерпевших или их близких самим применять высшую меру. Так что Люсю арестовали и судили. Инга Хейнкиевна лично пригласила адвоката. Одного из лучших в Питере, самого Соломона Розенцвейга. И тот доказал, что четыре эпизода придется из дела исключить: нет ни свидетелей, ни вещдоков, ни признания подсудимой, ни жалоб потерпевших. А наличие в одной из лабораторий института, в котором работала Люся, кислоты, аналогичной той, от которой пострадали скончавшиеся от болевого шока, перелома шейных позвонков и травмы головного мозга курсанты — еще не доказательство факта участия в убийстве его подзащитной. Ненависть,' питаемую его подзащитной к убитым, виновным в изнасиловании и зверском избиении ее подруги, к делу не подошьешь.

Ненависти мы не отрицаем. Но ее участие в убийствах недоказуемо. Тем более что по всем четырем случаям нападений у моей подзащитной имеется убедительное алиби.

Срок вышел сравнительно небольшой. И, соответственно, колония общего режима.

А там тоже люди.

...Люся смотрела в окно серой «Волги», на которой этот усатый мужик занимался частным извозом, и вспоминала, вспоминала. За окном проносились дворцы и коттеджи «новых русских». Интересно, что среди них большинство мужики. Баб по пальцам перечислить можно. Почему? Что, женщины менее предприимчивы? Фиг вам! Просто женщины, даже очень богатые, не любят свое богатство напоказ выставлять. За редким исключением.

Таким исключением была толстая Инесса Бардарян, врач- фтизиатр из межобластной туберкулезной больницы, располагавшейся на территории колонии для женщин, у нее на десяти пальцах рук было десять золотых перстней-печаток. Колония общего режима в Ленинградской области для женщин, совершивших тяжкие преступления впервые, имела в ГУИНе хорошую репутацию. Здесь прилично кормили и не били. Что же касается межобластной туберкулезной больницы, то питание там было еще лучше, и больным наряду с лекарствами давали витамины. Когда через полгода после поступления весной у Люси начался авитаминоз и по телу пошли фурункулы, она дала по- нять толстухе Инессе (давно во время ежемесячных осмотров пожиравшей ее глазами и страстно тискавшей грудь, когда она прослушивала ее без стетоскопа, прижимая обросшее черным волосом большое ухо к белой груди Люси), что, если ее переведут в больницу, она за благодарностью не постоит.

— Деточка, но у тебя же, слава Богу, чисто в легких! А там не ровен час и заболеть.

— Не успею, — отрезала Люся, обнажив в наигранной улыбке все свои тридцать два зуба.

— Не поняла... — растерянно пробасила Инесса.

— Не страшно. Не поняла и не поняла.

— Не груби мне, деточка.

— Извините, гражданин капитан медицинской службы. Я имела в виду, что и в бараке, в зоне, можно заболеть. Вы больных с открытой формой переводите в больницу, а харкотина-то их в бараке остается, благоухает... Так что надышишься до вот сюда, — она показала место у себя на горле, при этом правая ее грудь приподнялась, сосок от движения затвердел, лицо Инессы перекосила судорога желания.

— Хорошо, хорошо. Ты хочешь в больницу? Ты будешь в ней! — торжественно заверила она.

— Спасибо, доктор, — фамильярно бросила Люся.

— Но это тебе будет дорого стоить, — захихикала в черные усики Инесса.

— Ничего. Не девочка, — расплачусь, — бросила небрежно Люся, натягивая на голое тело водолазку, которую в нарушение режима носила под тюремной фланелевой кофтой.

Вычислив в больнице пару надежных бабенок ее возраста, что были физически покрепче и скорее всего больше «косили», чем были больны открытой формой туберкулеза, Люся изложила им свой план.

Последние дни перед побегом они старались не встречаться, чтобы не вызвать подозрения вертухаев. Послания свои оставляли шифром на стенах «дальняка» — туалета, стены которого были испещрены множеством надписей, скопившихся со дня позапрошлогоднего ремонта. Там были и интимные предложения, и скабрезности, и крики о помощи, и стихи — от самодеятельных до стихов Есенина и даже Людмилы Щипахиной. Щипахину в колонии уважали все.

От души пишет, — говорили одни.

— И не врет про жизнь. Как есть, так и пишет, — подтверждали другие.

Писать в туалете надо уметь. Он весь просматривается насквозь, и за действиями зечек, чтобы они там не занимались неположенным, постоянно наблюдают надзирательницы. Но всегда кто-то успевает нацарапать пару слов.

Они обменивались посланиями, выцарапывая гвоздем слова между строк Людмилы Щипахиной:

А время летит под откос.И прячется тело в одежду.И снова декабрьский морозПодаст и отнимет надежду.

Эти строки были выведены кровью. Девчонка, что любила стихи Щипахиной, убила мужа-изменщика, но на воле остались двое детей. Не выдержав разлуки с ними, она здесь, в «дальняке», покончила с собой. Проглядели это вертухаи.

А между красными строчками вскоре появились белые, выцарапанные гвоздем:

— После отбоя. На чердаке.

Замок с двери сбила самая сильная из них, Томка из Иркутска, сидевшая за убийство свекрови.

 Ну, достала она меня, сука, верите ли, нет, девочки, каждый день пилила. И все не так: и готовлю не так, и стираю не так, и глажу не так. Я тогда усталая такая была, с ночной смены, а тут гора белья неглаженого. Поесть не дала, сразу белье подсунула. Ну, я сгоряча ей утюгом и саданула. Не хотела убивать, право слово. Так вышло...

На чердаке они вскоре нашли виток стального троса.

Открыли окно. Прикинули на глазок расстояние от больничной крыши до ограждения. Длина троса вроде бы покрывала это расстояние.

Люся, хотя и была спринтером, на тренировках для общей физической подготовки метала, конечно же, диск, копье, толкала ядро. Тут не столько нужна была сила, сколько умение. Так что не доверила она эту процедуру ни сильной и коренастой Томке, ни рослой Вере из Твери.

Привязала небольшую, но тяжеленькую калабашину, что-то вроде щеколды от ворот, удобно, что с дужкой была, и метнула за стену.

Удачно трос лег. И наклон как раз хороший.

Шапки зековские в руку, сверху — кусок вафельного полотенца, размером пятьдесят на тридцать. На всем тут, суки позорные, экономят. И с Богом!

Вылезли на крышу и по очереди, ухватив трос упакованной в полотенце и шапку рукой, — вниз.

Чего греха таить, страшно... И больно. Трос и сквозь ткань руку режет.

Все трое спустились без проблем за ограду.

Как уговорились, так и сделали; вместе только за стену, друг друга подстраховывая. А там — в разные стороны. Кому как повезет.

Больше Люся ни Томку, ни Верку не видала. И по газетам за их судьбой не следила. Может, спаслись, а может, взяли их, вернули на пересуд, вкатили еще по пятерику — и в ИТК строгого режима.

Ей повезло.

Пробежала пару кварталов по городу в сторону от зоны, голоснула.

В предутренней серой дымке не рассмотрел мужик, на свою беду, подробности. Видит только, вроде девка молодая, простоволосая, ежась от морозца, голосует. Пожалел. А может, и нехорошие мысли мелькнули. Теперь уже не узнаешь. Не спросишь. Нет мужика того давно. Гниют косточки в водосборном колодце, если не нашли да по-христиански не захоронили.

А вышло так: села на заднее сиденье остановившихся «Жигулей» Люся, потирая саднящую руку, попросила осипшим голосом:

— Ой, замерзла я, касатик. Подбрось до дома, озолочу!

Шутишь? ухмыльнулся парень. — Могла б озолотить, на своей бы ездила.

— А я и буду скоро на своей ездить. Это ты мне сегодня помоги, а завтра у меня будут помощи просить.

Кто же это ? удивился парень, пытаясь в сумраке салона рассмотреть свою пассажирку. Зажигать свет не стал, чтоб кто из знакомых случайно не увидел в салоне машины женатого инженера, возвращающегося со смены на электростанции домой, неизвестную девушку.

— А кому надо будет, те и попросят. Вот хоть бы и ты.

— А мне чего просить? — удивился парень. — У меня все есть.