Царская невеста - Валерий Елманов

Тогда он и устроил беседу с подьячими, которые работали со мной, а по ходу ее выяснил, что князь, оказывается, в разработке этой организации обороны не ударил и пальцем о палец. Учинил же все некий фрязин, а вклад самого Воротынского ничтожен и выразился лишь в том, что он надиктовал окончательный текст, причем опять-таки взяв его содержание не из собственной головы, а с неких загадочных листов, которые он все время держал перед собой. Что за листы? Откуда взялись? Куда делись?

Потому Андрей Яковлевич своей властью и расширил полномочия людей Василия Щелкалова, приехавших за мной. Почему эти листочки появились перед царем не сразу, в Пыточной избе? Трудно сказать. Полагаю, что поначалу брат-один отдал их брату-два, а тот их внимательно изучил. Можно сказать, досконально перелопатил. Работоспособность у него колоссальная, ею он и брал, так что хватило одного дня, чтобы понять — составлено умно, четко, грамотно и таким языком, что остается лишь позавидовать. Словом, оценил по заслугам и… испугался — вдруг и Иоанн тоже даст им достойную оценку, а их обладателя вместо опалы, пыток и казней, наоборот, приблизит к своей особе? Да и уверен он был, что мне оттуда все равно не выбраться. Даже без листов.

А может, не успел продумать, как лучше подать их царю, чтоб сработало наверняка.

Но когда он узнал, что я остался в живых, несмотря на все передряги и предъявленные поначалу обвинения, то тут и вовсе занервничал. Человек с головой, которой он пользуется не только для ношения шапки, но еще и мыслит ею, — опасный человек. Если же учесть, что он вдобавок удачлив, а к баловням загадочного красавчика Авось в эту пору относились очень серьезно, то загадочный фряжский князь становился опасен вдвойне, а то и втройне.

Нет, не сам по себе, хотя и здесь как знать — любил Иоанн привечать иноземцев, пускай они и не всегда платили ему той же монетой, нагло пользуясь льготами и расположением, а потом, в случае чего, быстренько сбегая обратно. Как крысы. Но если брать меня в расчет именно как подручного Воротынского, тут и вовсе получалась беда. Знатный род, именитый полководец, да теперь ему еще и это подспорье в моем лице. Нет уж. Фрязина надо не просто давить, но еще и размазать, чтоб случайно не выскользнул.

Потому он и пустил мои листы в дело лишь на следующий день, положив их на стол к царю. Да не просто положив, а с соответствующими комментариями относительно возможного шпионажа.

И мне еще повезло, что Иоанн, прочитав листочки и заинтересовавшись автором, отмахнулся от этих комментариев, как от назойливой мухи: «Цыть, негодная! Сам во всем разберусь». Могло быть куда как хуже. Для меня, естественно. Бог любит троицу, гласит известная присказка, а я как раз успел выбрать весь лимит своих прогулок по пыточным — вначале у Митрошки Рябого, затем у Годуновых, а потом и у самого царя. Так что мой четвертый визит в эти «благодатные» места, да еще не к кому-нибудь, а к Григорию Лукьяновичу Скуратову-Вельскому и его подручным, обещал мало радостей.

Царь потому их и держал в руках, когда я зашел, — хотел сразу их мне предъявить, как в «Бриллиантовой руке» супруга Семена Семеныча деньги с пистолетом.

— Твое?

— Мое.

— Откуда?

— Оттуда.

Только в финале иные интонации: «Ага-а! Завербова-али! Стража-а!»

Ну а далее лучше не представлять — картина получается жуткая и почти по Репину: Иван Грозный убивает… вражеского лазутчика. Позы действующих лиц тоже иные, а выражение лица царя, разумеется, диаметрально противоположное изображенному на репинском шедевре — надменно-торжествующее, а в глазах чувство глубокого удовлетворения от содеянного.

Только и тут у Андрея Яковлевича ничего не вышло.

Во-первых, сработала моя страховка. Получалось, травить фрязина все равно что убить самого себя.

Во-вторых, листочки эти, точнее свой почерк на них, я заприметил еще на середине своего рассказа о жутком предсказании волхва, так что успел подготовиться.

Ну и, в-третьих, Иоанн, после того как наконец-то спохватился и, вспомнив о листах, спросил меня, услышал в ответ совсем не то, что ожидал. Щелкалов-то как сказал? Мол, прохлопали мы шпиёна окаянного, который вкрался в доверие к нашему простодушному князю и выведал все секреты по охране южных рубежей. Хорошо хоть, что не успел отправить переписанное по назначению — вовремя изъяли.

Значит, я должен запираться, от всего отнекиваться, стучать кулаком в грудь и креститься на иконы — я не я и лошадь не моя. В смысле бумаги. Откуда взялись? А бог весть откуда. Подсунули, мерзавцы! И первый же мой простодушный ответ мигом поставил Иоанна в тупик:

— То черновое, государь. Вызвался я помочь князю Воротынскому, когда узнал, что он мыслит над тем, как обезопасить южные рубежи твоей державы, вот и сделал кое-какие наброски.

У царя тут же брови кверху, в глазах по здоровенному вопросительному знаку, а по лбу морщины волнами. Это извилины наружу запросились — уж очень напряженный мыслительный процесс пошел.

— Стало быть, ты хошь сказать, что бумаги енти князь Воротынский зрил?

Ну а как же иначе, государь. И не просто зрил — он ими при написании пользовался. Изрядно мой труд ему пригодился — о том он мне и сам сказывал.

Брови взметнулись еще выше, в глазах добавилось по второму вопросительному знаку, пожирнее первого, а морщины не волнами — там уже чуть ли не цунами. Эва как его вспучило!

Глядит он на меня и понять не может — кто ж перед ним стоит. Шпиён? Тогда почему у него такое простодушие на лице? Почто глаз не отводит, да и не бегают они воровато, как должны, а отвечает сразу, не задумываясь. И мне тоже невдомек — чем я его так крепко озадачил. Откуда мне знать, что я шпиён, да еще изобличенный, вот и веду себя неправильно.

Молчал он долго, продолжая неотступно буравить меня своим колючим взглядом. Вот только грозности в нем было не ахти — скорее уж тупость. Но соображал Иоанн быстро, а потому уже спустя пару минут, судя по изменившемуся выражению глаз, до него стал доходить истинный расклад. Пускай не до конца, но достаточно для того, чтобы царь-батюшка сменил свой гневный тон и перешел на более деловой — что да как, зачем да почему. Потихоньку да полегоньку он дошел до сути, разобрался в истинном положении вещей, после чего даже удостоил меня своей милостивой похвалы:

— Изрядно написано. Толково да просто — залюбуешься. — И тут же — вот зловредная натура — с ехидной усмешкой задал коварный вопрос: — Небось обида жгла, егда князь Воротынский твое творение за свое выдал? Трудился ты денно и нощно, ан все впустую оказалось.

Ну прямо-таки жаждет человек стравить одного с другим, а на них напустить третьего вместе с четвертым. Экие мы любители кулачных боев.

— Впустую было бы, если б ты, царь-батюшка, сие творение не одобрил, — вежливо поправил я. — А коль оно пошло на пользу, коль благодаря ему князь Воротынский с божьей помощью и… твоим благословением одолел басурман — выходит, не впустую. Мне же и того довольно, что я тебе и твоим людям подсобил в державных делах.

— Ну-ну, — недовольно промычал он, но тут же оживился. — Надобно мне у князя Михаилы Иваныча спросить, отчего он про тебя даже единым словцом не обмолвился. Уж не потому ли, что испужался? Де, проведаю я, кто истинно над охраной моих рубежей потрудился, так и титла «слуга государев» не ему, а тебе достанется. — И снова полетел в мою сторону испытующий взгляд.

— Помнится, ты его не за уложение титлой наградил, а за битву при Молодях да за то, что он так ловко одолел полчища крымского хана, — аккуратно поправил я его. — А смолчал, наверное, потому, что если всех упоминать, то список слишком велик окажется. Тут и подьячие длани приложили, а уж сколько станичников пришлось выслушать — уму непостижимо. И почти каждый что-то дельное говорил. Так что же, всех поминать?

— Всех не всех, но главного мог бы, — упрямо заметил Иоанн.

— Да какой там главный, — беззаботно отмахнулся я. — Моих слов в уложении, можно сказать, и нет вовсе. От силы десяток на каждую сотню придется, а то и того меньше. Князь их чуть ли не все заменил.

— Зато суть осталась, — усмехнулся Иоанн. — Я б на твоем месте изобиделся.

И снова пристальный взгляд в мою сторону. Дураком надо быть, чтоб не догадаться, что он от меня хочет услышать. Честно говоря, после того как Михайла Иванович так меня «кинул», чего уж греха таить, я и впрямь был на него немного обижен. Ведь знал же, как важно для меня удостоиться царской похвалы и какого-нибудь чина за проделанный труд, чтоб ехать к отцу Маши не безвестным фряжским князем, а каким-нибудь стольником.

Виду, конечно, не подал — молчал да кивал, пока Воротынский излагал мне свои возражения, но в душе… Но это мое дело. Мое, да еше Михайлы Ивановича. Бог ему судья. Опять же сватом я его считал… будущим. Да и не приучен я жаловаться. Но теперь пришлось изобразить недовольный вид. Раз уж царю этого так хочется — пускай. С нас не убудет. Вслух говорить ничего не стал — перебьется, зато изобразил красноречиво. Моей насупленной рожей с нахмуренными бровями Иоанн остался доволен. Так доволен, что даже махнул рукой.